Деловая переписка Гегеля разных лет

ИЕНА, 1801-1807

ГЕГЕЛЬ — МЕМЕЛЮ Иена, 26 августа 1801 г.

С настоящим письмом, уважаемый господин профессор, посылаю Вам рецензию на Боут[ервека]; хотел бы, чтобы она удовлетворила Вас. Основное, чем Боутервек так усердно оперирует, это его скептический метод, и я пытаюсь рассматривать его как отговорку к связи с тем недостатком философии, который господствует в спекулятивной философии. Рейнгольд, Боут[ернек], Круг и другие — люди одного сорта; каждый называет свою совершенно случайную и незначительную форму [мышления] оригинальным открытием и ведет себя как философ. Cardo [осью], вокруг которой мы должны вращаться, является утверждение, что эти господа не имеют вообще никакой философии. К Кругу и Вернебургу я вернусь в скором времени. Мне сначала необходимо достать гердеровского «Бога», так как моего экземпляра здесь нет, чтобы сравнить с ним новое [издание]; насколько вижу, он опустил то, о чем говорит Якоби в «Письмах"; если бы он это понял, он должен бы был опустить все.

Шеллинг передает Вам сердечный привет. Он очень сердится по поводу, как он говорит, более двадцати опечаток в своей рецензии.

Извините, что вынужден отказаться от удовольствия беседовать с Вами дольше: у меня завтра диспут, и в этой связи я должен еще кое-что сделать.

Имею честь быть [Вашим] покорным слугой
Доктор Гегель

ГЕГЕЛЬ-ХУФНАГЕЛЮ Иена, 30 декабря 1801 г.

[...] Я уже давно отложил для Вас экземпляры моей брошюры, а также диссертации и в ближайшее время пришлю их Вам1. Скоро выйдет в свет еще нечто, а именно первый номер нового критического философского журнала, который я издаю вместо с Шиллингом (я живу вместе с ним, и он сердечно Вам кланяется); мы ставим перед собой задачу отчасти увеличить число журналов, отчасти же положить предел псевдофилософскому безобразию. Оружие, которым журнал намерен пользоваться, крайне разнообразно: можно назвать его дубинкой, бичом, колотушкой. Для доброго дела и ради gltiriae Dei [славы божьей] может пригодиться что угодно. Конечно, многие будут на это жаловаться, но ведь «прижигание» и в самом деле стало необходимостью
[...].

ГЕГЕЛЬ — МЕМЕЛЮ Иена, 1802, 26 марта

Уважаемый господин профессор! Использую первую же выдавшуюся мне свободную минуту, чтобы вернуть мой долг, и посылаю Вам в приложении—помимо рецензии на Вернебурга и заметки о Круге (в последней затронуты мотивы, в силу которых она оказалась лишь заметкой — две критические, статьи: одна о "Принципах права» Герштекера, которые как названием своим, так и фактом появления в интеллектуальном журнале предъявляют много претензий, другая — о Фишхабере. То, что говорится и начале упомянутой рецензии, касается одной крикливой рецензии в здешней галете; Вы видите, что я не забыл Вас и Ваше интересное дело и думал о том, где я мог бы раздобыть что-нибудь полезное для него. Через несколько дней я наконец получу первое издание Гердера. Думаю, что и этот долг быстро погашу. Если Вы мне предоставите работу на предстоящие каникулы, то я постараюсь быстро ее выполнить. Мне доставляет удовольствие вносить свои вклад в дело, интересы которого Вы расширяете с каждым днем, в то время как у других, особенно по части философии, как. например, здесь, дела день ото дня идут все хуже и хуже.

Меня очень интересует критика последнего номера нашего журнала (второй номер которого, вероятно, получили также и вы), о которой Вы мне сообщили; меня обрадовало Ваше сообщение о том, что вы одобряете мое сочинение "О различии" и т. д., так как Вы один из немногих, чье одобрение можно пожелать.

Прилагаю расписку в полученной мною сумме и остаюсь глубоко Вас уважающий,
преданнейший д-р Гегель

Проф. Шеллинг кланяется Вам и надеется получить от Вас письмо.

ГЕГЕЛЬ - ФОССУ (набросок) [май, 1805 г.]

[...] Когда я выбирал себе место, где мог бы остановиться, меня привлекла Иена, и поскольку я посвятил себя науке, то это место должно было способствовать моему совершенствованию ввиду современного состояния науки, там разрабатываемой. Ведь если только в городе есть общество, где искусство и наука действуют усердно и по собственной инициативе, то такою рода деятельность всегда господствует над исполненным устремлений духом, показывая ему с большей правдивостью более высокое понятие его деятельности. Что Иена уже не может привлекать к себе такой интерес, Вы знаете это лучше других, том более, что Вы сами способствовали этому, покинув ее. В Гейдельберге расцветает теперь то, что здесь уже утрачено, и мое горячее желание — быть в кругу таких людей, которые там собрались. Моя наука — философия, а именно новая философия — не встретит там неблагоприятного приема. Люди, возвышающиеся над отдельными науками, несомненно, убеждены в том, что философия — душа всех наук, что она возвышает их и побуждает к дальнейшему развитию, что науки без такого движения угаснут, а жизненность свою они приобретают в понятии, понятие же в конечном счете исходит от философии. Наука применяет философию в собственной области так же, как сама философия получает и пауке свою пищу, свой материал, свое богатство, реальность которого философия не может игнорировать, и, таким образом, испытывает побуждение к тому, чтобы распространиться шире. Философия побуждает науки к тому, чтобы они приобрели недостающее им понятие точно так же, как она побуждается ими к устранению недостатка своей полноты [...].

Вы сами отлично знаете, что Иена, которая благодаря прогрессу науки и солидарности ученых некогда представляла интерес, теперь утратила его для человека, который пытался черпать там вдохновение в делах науки и жизненные силы для самого себя.

То, что исчезло здесь, расцвело теперь в Гейдельберггe, и надо сказать, еще краше. Я питаю поэтому надежду, что мои наука — философия найдёт там благоприятный прием и заботу о себе; ведь ясно, что науки сами по себе должны цвести и развиваться, в то время как не находясь в движении они увядают философия ведь действительно царица наук благодаря как своим собственным свойствам, так и взаимодействию с другими науками, а также тому, что от нее как от науки, сущность которой - понятие, исходит подвижность, сообщающаяся другим наукам: благодаря всему этому философия получает от других наук полноту своего содержании и со своей стороны побуждает их компенсировать отсутствий у них ПОНЯТИЯ. НО при этом сама философия испытывает от них побуждение к тому, чтобы избавиться от недостатков абстрактного мышления.

Если говорить о том, на что и способен в этой науке, то должен сказать, что после первых своих публикаций, которые справедливый судья оценит исходя не только из того, что это лишь первые опыты, но и из того, заключен ли в них какой-то зародыш, из которого выйдет что-либо целое, я три года хранил молчание перед публикой и читал лишь лекции о философской науке в целом — о спекулятивной философии, философии природы, философии духа, естественном праве — и при этом очень хотел бы вести курс еще по одной из специальных философских дисциплин, который в Гейделъберге никто, кажется, не ведет, — по эстетике в виде cours de literature [истории литературы] — мечта, которую я давно лелею и которую я осуществил бы с еще большей охотой, если имел основание надеяться, что Вы поддержите меня и этом моем начинании. Этот труд я изложу в виде системы философии этой осенью. Я надеюсь, что из него можно будет сделать вывод, что я не нахожусь в плену формалистической неразберихи и несправедливости, которую в настоящее время творит невежество особенно с помощью терминологии, за которой оно скрывается [...].

Лютер перевел на немецкий язык Библию, Вы же — Гомера; это величайший дар, который может быть преподнесен народу. Ведь народ до тех пор остается варварским и не может рассматривать как свою действительную собственность те превосходные вещи, которые он познает, пока он не познакомится с ними на своем собственном языке. Если Вам угодно забыть эти два примера, скажу Вам о своем намерении заставить философию заговорить по-немецки. Если это мне удастся, станет бесконечно более трудным придавать плоским суждениям видимость глубоких мыслей.

Это приводит меня к другому предмету, тесно связанному с предыдущим.

Мне кажется, в Германии уже наступило время для того, чтобы то, что является истиной, стало явным и чтобы в Гейдельберге занялась новая заря на благо наук, а Вы, почтеннейший господин надворный советник, являетесь тем лицом, которое внушает мне такую надежду. Основным пороком мне представляется недостаток гласности в науке при всей внешней свободе, и этот недостаток [поддерживается] как тем, что идет по государственным каналам, так и деятельностью незадачливых болтунов, распространяющих всякую чепуху; очень усердно поддерживают его и ученые касты.

Позвольте мне также высказать свою надежду на эффективную, влияющую на всеобщее образование деятельность искусства и науки, надежду, которая тесно связана с моим выраженным выше желанием, так как я надеюсь на ее осуществление в Гейдельберге, в особенности благодаря Вам, и излагаю Вам свой общий взгляд на этот предмет, надеясь, что Вы оцените его но достоинству.

Общее положение дел в наше время, по-видимому, оправдывает такую надежду. По искам школа распалась. Но науки и совокупности знаний которые по своей природе должны составлять часть всеобщей образованности, являются еще школами, замкнутыми в себе, доступны лишь привилегированному кругу людей, внешне представительны, однако увековечивают свою сущность и избегают публичности.

Общезначимое... [текст прерывается]

Ваша [нынешняя] деятельность на поприще всеобщего образования2 имеет и такую интересную особенность, что Вы, в чем я но сомневаюсь, не только не прекращаете своей прежней деятельности па этом поприще в Гейделъберге, но и придаете ей еще больший размах; этим Вы стремитесь дискредитировать здешние привилегированные круги — авторитеты и манеры, вокруг которых создают такую дымовую завесу, скрывающую их от взора профанов, стремящихся усвоить относящиеся ко всеобщей образованности науки и знания, как если бы помимо того, чего можно достигнуть честным усилием, существовало еще и некоторое скрытое знание вроде недоступного таинства каст. Ибо из одного того, что истинно и, как правило, признано, еще не становится понятный образ действии этих привилегированных лиц, которые и сами хорошо знают, что означают их дела в действительности, и друг другу признаются в этом, однако напоказ выставляют почто иное; простой человек, прежде чем поймет, что все это беспорядочное словопрение есть не гениальность, а лишь бессмысленность, произвольность и кичливость, теряет мужество и не доходит до этой мысли, так как то, что он считал до сих пор истинным, на его глазах третируется как нечто низшее и достойное презрения, как общеизвестное, хотя, если ближе присмотреться, становится ясным, что те, кто рассуждает о более высоких вещах, или не знают этого, или в своих занятиях высшим проявляют невежественность но отношению к известному, по истинному, осуществление и познание которого есть первое условие для продвижения вперед. Уничтожение этого дерзкого образа действия непосредственно повлечет за собой выяснение и выдвижение па первый план простого дела истины, которая, вычленившись, станет понятной для всех. Я бы хотел, чтобы Вы решились сделать девизом Вашей деятельности этот дух, который я черпал в Ваших трудах... [далее два неразборчивых слова, поело чего текст обрывается].

ГЕГЕЛЬ - ФРОММАННУ Бамберг, 17 ноября 1806 г.

[...] Здесь в Бамберге я снял комнату недалеко от дома Нитхаммеров, у которых не оказалось места, но столуюсь я в их доме. Я застал их в добром здравии; ужо завязал несколько знакомств, сыграл с дамами в ломбер, из чего видно, как далеко шагнула здесь культура, ибо даже иенские дамы не достигло еще таких высот! А вообще я уже сдвинул с места мои дела и нахожу, что здесь все значительно лучше, чем я полагал. Надеюсь, что в будущем меня ожидает в большинстве случаев противоположное тому, что мне приходилось претерпевать [...].

ГЕГЕЛЬ — ЦЕЛЛЬМАННУ Иена, 23 января 1807 г.

Ваше милое послание от 18 ноября я получил только в конце декабря в Бамберге, куда я тогда направился на несколько недель. Возвращение и другие дела несколько задержали мой ответ, за что прошу Вас меня извинить.

Меня очень обрадовало то, что Вы сохранили память обо мне во время Вашего отсутствия, а еще больше то, что Вы во время Вашего одиночества посвятили себя изучению философии. Впрочем, эти две вещи — едины. Философия есть нечто уединенное. Она, конечно, не дело улиц или рынков; она также далека от тех дел людей, в которые они вкладывают свои [практические] интересы, и от такого знания, в котором заключена их суетность. Но Вы, кажется, внимательно следите и за том, что относится к злобе дня. И действительно, не может быть ничего убедительнее того, что образованность одержит победу над грубостью, дух — над бездушным рассудком и мудрствованием. Наука есть теодицея. Она оградит нас от того, чтобы смотреть па события с животным изумлением или более благоразумно приписывать их случайности мгновения, или причудам таланта, чтобы считать, что судьба империй зависит от того, нанята или не занята данная возвышенность, чтобы рассуждать о победе неправого или низвержении правого дола. Люди "думают, что они были обладателями блага или божественного права, когда теряют что-то, в то же время полагая, что тем, что приобретут, будут обладать с нечистой совестью. Насколько ложны их представления о праве, настолько же ложно мнение о средствах или о том, что составляет субстанцию или силу дух. Они ищут их в таких вещах, которые совершенно смехотворны, и не видят того, что лежит к ним ближе, совсем рядом; они считают превосходной опорой то, что тянет их в пропасть. Но только французская нация благодаря горнилу своей революции избавилась от множества учреждений, из которых человеческий дух вырос, как из детской обуви, и которые уже мешали ей и другим, как бездушные цепи, но и индивид стряхнул с себя страх смерти и заведенный образ жизни, который, при изменении кулис уже не имеет внутренней опоры. Это придает французской нации большую силу, помогающую ей бороться с другими. Эта сила давит на замкнутость и косность тех, кто, будучи вынужден отречься от своей инертности перед лицом действительности, усваивает наконец эту последнюю л кто, быть может, превзойдет своих учителей, поскольку внутреннее сохраняется во внешнем.

Католицизм не представляет для Северной Германии ничего опасного. Было бы очень интересно, если бы встал вопрос о религии, и в конце концов так оно, наверное, и будет. Отечество, князья, государственное устройство, все это не то, что могло бы поднять на ноги Германию. Вопрос в том, что получится, если будет затронута религия. Без сомнения, ничего не следует так страшиться, как этого. Вожди оторваны от народа, обе стороны не знают друг друга. Что должны делать вожди, этому время научило, а как должен себя вести народ, когда очередь дойдет до него, то Вы лучше всего узнаете от своих соседей.

Будьте здоровы, передайте привет Вашему другу Кёлеру. Я буду рад видеть Вас здесь в скором времени. С Вашим долгом поступайте, как Вам удобно. С уважением

Ваш преданный друг
Гегель, д-р и проф. философии.

ГЕГЕЛЬ-КРЕЙЦЕРУ Бамберг, 28 июня 1808 г.

Я получил очень любезное письмо Вашего Высокоблагородия от 29 мая и вижу по дате, что должен принести Вам свои извинения по поводу того, что задержался с ответом. Я с удовольствием принимаю Ваше приглашение принимать участие в «Heidelberger Jahr-bucher der Literatur». Я читал уже вышедшие номера этих ежегодников и ценю их очень высоко, они, как полагаю, еще больше обещают в будущем. Мне будет очень приятно примкнуть к уважаемому Обществу и заслужить его признание своим участием в его работе.

Вы хотите, чтобы я более подробно обрисовал контуры моей научной деятельности. Мне было бы, вообще говоря, интересно работать над философскими произведениями, которые имеют скорее спекулятивный, метафизический характер, над произведениями по логике, метафизике, так называемой натурфилософии, естественному праву, пожалуй, также но теории нравственности и эстетике. Есть произведения, родственные с ними но содержанию, хотя и не научного характера, которые я охотно взялся бы рецензировать. Чтобы сделать более ясным, что я подразумеваю под этими последними, я могу сослаться, например, на речи Якоби и Шеллинга в мюнхенской Академии наук вместе с двумя направленными против них брошюрами, которые вызвали сенсацию я Баварии и могли бы представлять всеобщий интерес для знакомства с баварской манерой воспринимать высокие создания небаварской образованности. Вы, вероятно, будете рецензировать такие книги, как «О Федре» А. В. Шлегеля, что доставило бы удовольствие читающей публике; таковы и «Речи к немецкой нации" Фихте. Однако я слышал, что Фридрих Шлегель уже отрецензировал подобные сочинения Фихте. Но я еще не видел номера, в котором опубликована эта критика. Что касается произведений, о которых я упомянул в первую очередь, то я бы предложил в качестве рецензируемых книг «Натурфилософию» Стеффенса, Шуберта, если бы знал, насколько осе это соответствует Вашим планам, отчасти же распределение такого рода работы вообще входит о компетенцию редакционной коллегии.

Благодарю Вас за сообщение о материальных условиях, которые меня вполне удовлетворяют. Правда, я не знаю, как будет состоять дело с рецензируемыми книгами: будут ли они оставлены рецензентам с известной скидкой или совершенно бесплатно, либо их следует возвратить5. Думаю, что это станет ясно впоследствии и будет указано книготорговцем.

В заключение я позволю себе просить Вас засвидетельствовать мое почтение Обществу, которое пригласило меня сотрудничать с ним, и остаюсь

Вашего Высокоблагородия преданнейшим слугой
проф. Гегель.

ГЕГЕЛЬ — БАМБЕРГСКОМУ ГЕНЕРАЛЬНОМУ КОМИССАРИАТУ Бамберг, 9 ноября 1808 г.

(Чужой рукой надписано:) представлено 10.11.08
Объяснение редактора газеты, профессора Гегеля по поводу статьи в №300 в Бамбергской газете».

В Королевский Генеральный комиссариат

В соответствии с Вашим всемилостивейшим приказом от 7-го числа представить свое оправдание, предъявив официальный источник, из которого была почерпнута статья из Эрфурта, помещенная в №300 «Бамбергской газеты», нижеподписавшийся редактор «Бамбергской газеты» всепокорнейше признает, что материал для вышеупомянутой статьи был слово в слово взят из выходящей в Эрфурте «Allgomeine Deutsche Staatsboten» и из поступающей из Готы «Natio-nalzeitung der Deutschen». Первая на газет прилагается к настоящему докладу. Что касается второй, то речь идет о номере 42-ом от 20 октября, который не может быть приложен, так как он уже 26 октября был вручен королевскому почтмейстеру Балиганду, а последний передал его дальше по инстанции, как явствует из прилагаемого свидетельства; к сожалению, мы неполучаем более никаких экземпляров этой газеты. Поскольку Эрфуртская газета издается в государстве, подчиняющемся Его Величеству Императору Франции, а верстка в государстве, входящем в Рейнский Союз, и обе находятся под гласной цензурой, то нижеподписавшийся редактор газеты не имел никаких сомнений в возможности перепечатать из этих газет статьи, которые в них самих были квалифицированы только как слухи.

Вскоре, однако, редакция с беспокойством узнала, что опубликованные в статье слухи породили недоразумения, которые она решила немедленно устранить. Поэтому редакция при первой же возможности, в приложении к «Бамбергской газете» от 21 октября (№ 301), сделала следующее замечание по поводу подобных слухов, а также по поводу тех, которые позднее Пыли признаны ложными, как, например, слухи, опубликованные в парижском «Публицисте" от 18 октября. Замечание это таково:

«Время покажет, являются ли эти слухи более обоснованными, чем циркулирующие в Германии разговоры (некоторые из них, опубликованные в одной публичной немецком газете, мы вчера привели в нашей) о том, что Эрфурт останется свободным городом, что следует ожидать изменения в устройстве современной почтовой службы и т. и., — слухи, которые являются совершенно необоснованными, не подтвержденными, никакими властями разговорами». Мы надеялись, что этим своим замечанием пресекли всякие ложные толкования и указали публике, как должны быть расценены эти слухи.

Я полагаю, что изложил причины, на основании которых можно считать выполненным распоряжение Королевского Генерального комиссариата дать объяснение и тем самым показать невиновность газеты, и заверяю, что буду неукоснительно выполнять приказы, адресованные редакции газеты, с тем чтобы впредь не вызывать высочайшего неудовольствии по отношению ко мне, и с тем пребываю в глубочайшем почтении.

Вашего Королевского Генерального комиссариата
всепокорнейший слуга
Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

НЮРНБЕРГ, 1808-1816

ГЕГЕЛЬ - ВАН ГЕРТУ

Высокочтимый господин и друг!

Дружеское письмо от 4 августа сего года, столь любезно написанное Вами мне, вселило в меня приятную уверенность и том, что Вы продолжаете помнить меня, доказательство же Вашей участливой дружбы, содержащейся в Вашем письме, меня очень тронуло. Из письма я с удовольствием заключаю, что Вы вступили па почетную стезю в Вашей родине и желаю Вам всяческих успехов на этой стезе, с тем чтобы Вы могли не только нести свою службу, но и быть активным в области науки. Ваша доброта сказывается в Вашем желании помочь своему бывшему учителю. Я узнал об этом Вашем намерении с благодарностью и несколько задержался с ответом лишь для того, чтобы написать Вам, когда внешние обстоятельства помогут мне воспользоваться Вашим предложением. Но хотя пока я не могу сообщить ни о каком окончательном решении относительно моих дальнейших занятий, я все же считаю нужным выразить Вам свою искреннюю благодарность за то доброе, что Вы намерены для меня сделать, и сообщить Вам о тех моих делах, в которых Вы хотите принять дружеское участие. Я вынужден поэтому приступить к рассказу о моих теперешних делах.

Катастрофа под Йеной положила конец всем моим делам в тамошнем университете и принудила меня ваяться за такое дело, которое дало бы мне возможность ждать лучших времен. Теперь я — вот уже почти год — ректор и профессор философской пропедевтики в здешней гимназии с жалованьем в 1100 гульденов, что обеспечивает удовлетворение самых первых материальных потребностей. У меня была надежда получить кафедру в каком-нибудь университете вследствие происходящих политических перемен. Все же до сих пор в этом отношении не произошло ничего утешительного. Принимая участие в моей судьбе, Вы четко увидите, что она была не так уж страшна, как Вы опасались; она была вполне сносной. Моя служба, хотя она имеет и чуждую мне сторону, весьма близка моему личному интересу к философии в ее строгом смысле и отчасти действительно связана с ней.

Впрочем, я не мог бы поступить иначе, как предпочесть теперешнему моему положению то, на что, по Вашему утверждению, есть перспективы и в чем Вы хотите мне помочь. Что касается языка, на котором принято читать лекции в голландских университетах, то по крайней мере в начале их можно было бы вести на латинском языке. Если условия позволят мне начать, таким образом, то я мог бы попытаться в скором времени читать на голландском языке. Ибо я считаю одним из важнейших условий усвоения какой-нибудь науки то, что ею овладевают на родном языке. Вы упомянули об одном важном обстоятельстве — о господствующем в Голландии безразличии или отвращении к философии, особенно немецкой. Мне хотелось бы получше знать, считают ли в Голландии философию хотя бы общенеобходимым компонентом образованности и изучения и рассматривают ли ее в качестве введения к другим наукам и их абстрактной основы, видят ли пропедевтическую ценность ее изучения и рекомендуют ли ее в этом качестве. Что касается претензии философии на самостоятельный и даже высочайший интерес, то преподаватель должен помимо всего прочего безоговорочно признать, что философия имеет такое значение только для немногих. Чем объективнее форма, которую вообще принимает философская наука, тем более прост и тем менее притязателен ее облик, и тем самым появляется большая возможность оставлять на суд слушателя решение вопроса о том, следует ли рассматривать философию как науку, являющуюся лишь. средством и вступлением или понимать ее в полном ее значении, что также и в Германии доступно только немногим. Однако прежде всего я уверен в том, что в Нашем лице панду горячего и верного друга философии, и потому мне было бы очень приятно быть вблизи от Вас. Меня ввергла бы в нерешительность лишь надежда получить место преподавателя в каком-нибудь немецком университете.

Что касается продолжения моих трудов в области философии, о чем Вы так участливо спрашиваете, то я мог работать лишь нерегулярно. Я очень признателен Вам за Ваше любезное предложение относительно поисков издательства в Амстердаме, я буду это иметь в виду и сохраню за собой право обратиться к Вам по этому поводу и воспользоваться этим, если возникнет необходимость.

Заканчиваю письмо, вновь свидетельствую свою радость по поводу Ваших успехов и Вашей памяти обо мне. Я желаю, чтобы первое постоянно сопровождало Вас и чтобы Вы были столь же любезны продолжать второе и пребываю в глубоком к Вам уважении.

Остаюсь Вашим, почтеннейший господин и дорогой друг,
преданнейшим слугой и другом, ректор и профессор Гегель,

Нюрнберг, 16 декабря 1809 года.

ВИНДИТМАНН — ГЕГЕЛЮ Ашаффенбург, 27 апреля 1810 г.

[...] Изучение Вашей системы наук убедило меня, что этот труд когда-нибудь, когда наступит время и люди его поймут, будет считаться основным пособием для освобождения человека, ключом к новому Евангелию, предсказанному Лессингом. Вы, конечно, понимаете, что и хочу этим сказать, но признайте, что представляет собой этот труд (именно труд, а не текст), и сколь немногие достигли его глубину [...]

ГЕГЕЛЬ - ВИНДИТМАННУ

Достойнейший друг!

Мне было очень приятно узнать из Вашего письма о Вашем дружеском ко мне расположении и тем самым иметь повод сказать Мам. как я его ценю и как я Вам благодарен также и за прежние проявления Вашей дружбы ко мне. Вы были столь добры ко мне, что занялись основательным изучением моих изданных трудов и написали столь обстоятельную рецензию в «Jenaer-[Allgemeine] Literatur Zeitung. Известно, что мри появлений философских трудов трудно ожидать — и в наше время для этого меньше всего основании,— чтобы они нашли не то что понимающую публику ,но хотя бы несколько индивидуумов, которые бы ими интересовались и уделили бы им внимание; для меня было тем более ценно то, что моя работа небезразлична Вам. Шуберт мне уже сообщил то, что Вы хотели мне передать, а именно, что Ваши замечания к предисловию не были напечатаны, но, как мне кажется, он забыл мою просьбу сказать Вам об этом. При том произволе и тенденциозности, которые царят в руководстве этого журнала по отношению как к писателям, так и к сотрудникам, мне все же было странно узнать, что из рецензии убрано несколько моментов. Я посылаю Вам обратно переданную мне часть рецензии, в которой говорится о предисловии, и благодарю Вас за нее; она представляется мне весьма ценной и содержательной, и как хорошо было бы сказать об этом общественности.

Сочинение о магии, которым Вы сейчас заняты, меня очень заинтересовало. Признаться, у меня не хватило бы смелости обратиться к этой темной стороне и смутной форме проявления духовной природы или природного духа, поэтому я тем более рад, что Вы отчасти освещаете для нас этот вопрос, отчасти же снова беретесь за этот игнорируемый всеми и презираемый предмет, пытаясь вызвать уважение к нему. Но для такой работы, как ни для какой другой, требуется здоровье и-ясное, пожалуй, даже постоянно ясное расположение духа. Поверьте мне, что в душевном состоянии, о котором Вы мне пишете, неповинна эта работа — это погружение в темные области, где ничто не оказывается достоверным, твердым и определенным, где всюду встречаются яркие вспышки света, которые, однако, на краю пропасти благодаря своему яркому сиянию становятся том более мутными, обманчивыми из-за своего окружении и порождают ложные отношения, кажущиеся истинным светом; начало каждой тропы здесь обрывается, растворяется в чем-то неопределенном, увлекая нас в сторону от нашей цели и направления. Я по своему собственному опыту знаю это состояние души и даже разума, когда он со своими интересами и предчувствиями проникает в хаос явлении и, обладая ясным сознанием цели, все же сто не достиг сердцевины, деталей и ясности целого. Я страдал такой ипохондрией пару лет, и притом в такой мере, что дошел до истощения. Такой переломный момент вообще бывает в жизни каждого человека — мрачный пешеход подавленности, через теснины которого он пробивается к уверенности в себе, к укреплению и утверждению самого себя, к уверенности в повседневной жизни; и если человек уже дошел до того, что утратил способность вновь обрести уверенность в привычной повседневной жизни, то он приходит хотя бы к утверждению уверенности в благородном внутреннем существовании. Идите уверенно вперед. Только наука, которая завела Вас в этот душевный лабиринт, способна вывести на него и исцелить Вас. Если можете, стряхните с себя на время все эти заботы. Если бы Вам удалось держаться от них на расстоянии, то Вы бы вернулись к ним с новыми силами и с большей властью над ними.

При моем теперешнем служебном положении мои работы продвигаются медленно. Мои служебные дела лишь отчасти соприкасаются с ними, однако я не бросаю их совсем. Как Вы должны быть счастливы, что Нам в Вашей деятельности не приходится отвлекаться от подлинных интересов из-за таких внешних обязанностей!

Я рад, что меня еще помнят в доме Эрманнов во Франкфурте. Я благодарю Вас за переданные мне Вами от них приветы и прошу Вас при возможности передать им мои ответные приветствия.

Сердечно желаю Вам благополучия, преданный Вам Гегель.

Нюрнберг, 27 мая 1810 г.

ГЕГЕЛЬ - ВАН ГЕРТУ Нюрнберг, 15 октября 1810 г.

Милостивый государь и дорогой друг!

Я непременно должен принести Вам свои извинении за то, что отвечаю на Ваше первое письмо так поздно, да и на второе не ответил раньше, тем более что оба они содержат так много ценного и дружеского! В первом письме Вы просили сообщить Вам мое мнение относительно животного магнетизма. Движимый желанием ответить Вам таким образом, чтобы Выбыли удовлетворены, я решил подождать до тех пор, когда у меня будет свободное время, которым я пока что не располагаю. Но я уже не могу больше задерживать ответа, не могу не написать Вам о том, сколько радости доставляет мне то, что Вы помните обо мне, и как многим я Вам за это обязан.

Происходящие в Вашей стране политические перемены, без сомнения, окажут влияние на организацию и состояние университетов, в которых вообще-то дело налажено неплохо. Эти вызывающие почтение и получающие хорошие дотации средоточия ученой образованности, которые длительное время сохраняют свою слипу, разделят, к сожалению, политическую судьбу страны в целом.

Такого рода организмы, которые составляют пребывающее само по себе свободное целое, со временем, естественно, впадают в состояние некоторого рода стагнации, однако сохраняют определенную основательность, которой всегда будет не хватать нашим современным немецким академиям, и тем более, чем больше они будут наподобие французских заведений ориентироваться на внешнюю полезность и государственные цели и переставать быть чем-то, что должно существовать само по себе, быть колыбелью ученой образованности, как таковой. Та ветвь философии, которая не пустила глубоких корней в голландских институтах, еще меньше выиграет от этого, В сложившихся условиях нам следует думать о том, чтобы философия продолжала существовать в отдельных индивидах до тех пор, пока правительства и публика будущего, движимые собственными внешними нуждами и необходимостью, не поднимут свой взор выше и не пожелают увидеть вещи более возвышенные. Вы опасаетесь, что Ваша карьера встретит препятствия вследствие последних перемен в Вашем отечестве. По мне приятно было услышать, что у Вас есть шансы вновь продолжить ее.

Меня очень заинтересовало то, что Вы занимаетесь вопросами магнетизма. Эта довольно темная область существования организмов заслуживает большего внимания также и потому, что обычные физиологические воззрения здесь как бы исчезают. Наиболее примечательным я считаю здесь простоту, так как именно простое всегда пытаются представлять как нечто темное. Также и тот случай, в котором Вы применили магнетизм, является приостановкой жизненных процессов в высших системах. Вкратце мое мнение сводится к следующему: как мне кажется, в таких случаях вообще очень действенно то, что наступает болезненная изоляция в сфере чувствительности, например в случае ревматизма, и действие этой изоляции состоит в симпатии — сочувственном отношении, в которое может вступить какой-нибудь животный индивид с другим, поскольку его сочувственное отношение с самим собой — его текучесть — прервано и заторможено. Упомянутое объединение вновь направляет жизнь в свое всепроникающее общее русло. Моя общая идея об этом заключается в том, что магнетизм присущ единой и всеобщей жизни, которая есть нечто вроде эфира жизни вообще, без подразделения на изолированнее системы, органы и их особые виды действия, с которыми связан сомнамбулизм, и вообще такие внешние формы выражения, которые, будучи связанными с определенными органами, здесь могут осуществляться другими органами почти что promiscue [сообща]. Мне кажется, именно Вам следовало бы проверить и уточнить эти мысли, поскольку право на их испытание дает Вам знание дела [...].

ГЕГЕЛЬ-СИНКЛЕРУ (набросок) (середина октября 1810 г.)

Я все время ругаю себя за нерадивость, проявленную мной в отношении твоего предложения, которое было получено мной несколько лет назад в Бамберге и на которое я не ответил раньше1. Тем более приятно было мне узнать из твоего нового письма, что мое молчании но обидело тебя и ты настроен ко мне так же хорошо, как и раньше; сверх того, меня обрадовало, что ты остаешься верея философии, занимаешься ею серьезно* и намерен продолжать в том же духе.

Я сердечно признателен тебе за мотивы, побудившие написать последнее письмо, в котором ты сообщаешь об открывающихся перспективах получить место поблизости от тебя. Я работаю в здешней гимназии преподавателем философской пропедевтики и ректором. Кроме надежды со временем найти работу в университете в этой гимназии у меня есть (что лично для меня предпочтительнее) твердое место, ставка и по крайне мере служба, которая в значительной степени связана с моими исследованиями. Если бы я отказался от этих преимуществ в пользу больших, то я бы парушил внешний ход моей жизни, что на некоторое время отбросило бы меня назад. Конечно, было бы великолепно жить неподалеку друг от друга, вспоминать и анализировать прошлое и вместе обсуждать новое. Приезжай, как-нибудь навестить наш милый Нюрнберг. Твое положение скорее позволяет тебе сделать такую вылазку, чем мое. Я не знаю, видел ли ты вблизи нашу местность, Франконию, и наше баварское жытъе-бытъе. У этого последнего есть свои примечательности. Пока же, до того как я увижу тебя лично, я жду от тебя философского сочинения. Ты начал замечательно — по драматическом линии, написав три трагедии, и по философской., написав сочинение в трех томах. Я жду его с большой надеждой. Интересно, до прежнему ли ты остался преданным фихтеанцем, и какую в этом роль играет прогресс в бесконечное. Я бы хотел решительно отсоветовать тебе издавать свои сочинения за собственный счет, если еще не поздно и если я вообще могу позволить себе давать тебе советы. Ты потерпишь в этом лишь значительные убытки.

Наконец я смог послать тебе экземпляр моего начала, написанного мной несколько лет назад. Решай сам, что с ним можно делать. В нем речь идет о конкретной стороне духа. Сама же паука последует только после этого. Интересно, как воспримет твоя вольная, если не сказать анархическая, натура пытку в виде «испанских сапог», чем является мой метод, с помощью которого я заставляю дух двигаться?

Однако я вижу, что ты в болтовне, претендующей на то, чтобы быть философией, — а это в наше время очень модно, по постепенно, кажется, идет на убыль — осуждаешь также и отсутствие всякого метода. Я школьный работник, который обязан учить философии и, может быть, еще и поэтому придерживаюсь того мнения, что философия в такой же степени, как и геометрия, должна быть закономерным построением, которому можно обучать так же, как геометрии. Но все же одно дело знание математики и философии, другое—математически изобретательный, творческий талант, каким является философское дарование. Моя сфера деятельности — найти эту научную форму или пытаться ее разработать [...].

ГЕГЕЛЬ - ВАН ГЕРТУ (Нюрнберг, 29 июля 1811 г.)

Милостивый государь и дорогой друг! Наконец Ваше доброе пожелание сбылось, и я получил сочинения Якоба Бёме вместе с приложениями1. Приношу Вам сбою сердечную благодарность за этот чудесный подарок, который считаю проявлением дружбы и признаком того, что Вы меня не забываете. Мне это принесло много радости. Как издание, так и сам экземпляр великолепны. Теперь я смогу штудировать Якоба Бёме более тщательно, чем раньше, так как у меня не было его сочинений. Его теософия — один на замечательнейших опытов глубокого, но необразованного ума постигнуть сокровеннейшую природу абсолютной сущности. Для Германии он представляет особенно большой интерес, так как он по существу — первый немецкий философ При невысоких способностях его эпохи и при его собственной недостаточной образованности для того, чтобы мыслить абстрактно, его стремление было жестокой борьбой ради того, чтобы ввести в представление момент глубокой спекуляции, имеющейся в его созерцании, и одновременно преобразовать элемент представления таким образом, чтобы в нем был выражен элемент спекулятивного. В его созерцании остается столь мало постоянного и твердого потому, что он постоянно чувствует неприменимость представления к тому, чего он хочет, и наоборот. И благодаря тому, что ото обращение абсолютной рефлексии совершается без определенного сознания и не в форме понятия, оно кажется грандиозным беспорядком, Было бы очень трудно и, как мне кажется, просто невозможно, не только признать в общем виде глубину его основных принципов, но и выудить из его учения то, что имеет отношение к частностям я к определенности.

ГЕГЕЛЬ — ВАН ГЕРТУ Нюрнберг, 18 декабря 1812 г.

Я не стану рассказывать Вам подробно об обстоятельствах, преимущественно повинных в том, что я столь долго не отвечал Вам. К ним отчасти относятся мои горькие семейные судьбы — рождение ребенка и последовавшая через несколько недель смерть его. Если я всегда мог выбрать время написать Вам, то я нуждался еще в том спокойствии духа и свободе, которые являются для меня условием, чтобы на бумаге выразить, что я помню своих друзей, и чтобы беседовать с ними в письмах.

Поздравляю Вас с полученной Вами должностью, которая оставляет Вам свободное время для занятий философией1. Я очень интересуюсь Вашими работами в области магнетизма. Вы, наверное, знаете издававшийся Нордхофом в Вестфалии журнал, который был посвящен атому предмету, — я его не видел и слышал, что он не был продолжен. Быть может, Вы вступили в контакт с издателем. В Берлине этот предмет вновь обратил па себя внимание, Вы сможете прочитать в публичной печати заявление о слухах, будто прусское правительство послало депутата к Месмеру.

Только что закончено печатание второго раздела первого тома моей «Логики», в котором содержится вторая книга — учение о сущности. Из даты прилагаемой расписки Вы узнаете, что я еще при появлении первого раздела думал о Вас и предназначал Вам некоторые из авторских экземпляров, по мне знаю, как скоро книготорговец пришлет Вам второй раздел. Второй том, который является завершением и содержит обычную так называемую логику, должен выйти в свет до пасхи.

Я обязан преимущественно Вам тем, что в Голландии обратили внимание на мои книги. Мне очень горестно было узнать, что там жалуются на трудность наложения. Сама природа таких абстрактных предметов такова, что их разработке невозможно придать легкость обычной книги для чтения. Истинно спекулятивная философия не может иметь обличья и стиля локковской или обычной французской философии. Спекулятивная философия по своему содержанию может «оказаться непосвященным, сверх того, еще и вывернутым наизнанку миром, противоречащим всем их привычным понятиям, всему тому, что действительно согласно с их так называемым здравым рассудком. С другой стороны, я должен, высказать свою удовлетворенность тем, что заложил начало. Сложившиеся обстоятельства привели меня к заключению, что я не могу еще десять лет носиться с этими своими трудами, непрерывно улучшая их, с тем, чтобы преподнести их публике в совершенном во всех отношениях виде. Что касается этих моих работ или по крайней мере их основных идей, то я убежден, что они получат распространение.

В отношении моей диссертации я бы с удовольствием выполнил Вашу просьбу, но у меня нет ни одного экземпляра. К тому же Вы потеряете немногое. Для изучения астрономии безразлично, какое введение Вы возьмете. Учебники Боде отличаются большой попу-лярностью2. Но чтобы проникнуть в глубины, требуется знание дифференциального и интегрального исчислений, особенно по последним французским изложениям [...].

ГЕГЕЛЬ — СИНКЛЕРУ (черновик)

(Начало 1813 г.)

Мне ясно, что мое положение трудное — по сравнению с тобой, поскольку в твоем лице я имею дело не только с философом, но еще и с юристом, который ведет меня по пути судопроизводства с его кассациями, оговорками и vitia [ошибками по форме]; и вот мне приходится быть начеку, чтобы добиться своего. Тем временем я радуюсь прежде всего тому, что возражении мои дружески приняты тобой; мне хотелось по крайней мере приступить к выполнению твоего пожелания, и, как бы неполно пи было все то, что я сказал, одно я вижу — в итого ты сформулировал весьма интересные и идущие к цели соображения разбор которых потребовал бы, правда, более развернутого изложения; но ведь ты и сам разрешаешь, чтобы объяснение моей точки зрения в письме было фрагментарным, не придерживающимся строгой последовательности, на манер разговора, только касающегося темы, однако более интенсивного, и это мне тем приятное, что ты но считаешь излишней (восполнимой) устную беседу и вообще отнюдь не утрачиваешь стремления к личной встрече, а я желаю тебе, чтобы оно еще более возросло..

Мы начали, что и весьма разумно, с начала, а тем самым поступили достаточно методично. Но я, вообще-то говоря, за то, чтобы, с другой стороны, не слишком раздували роль начала, какие бы муки не доставляло оно (и с полным правом) в философии. Нелепо, что как раз нефилософы требуют некоего абсолютного па-чала, некоего неопровержимого priimnn [первоначала], против которого они не cpaзy могли бы разразиться своими речами, — это не столько несуразица, сколько хитро задумано; ибо нужно быть совсем дураком, чтобы по понимать заранее, что пет ничего такого, против чего они но могли бы протестовать, примени» к этому всю мудрость своего здравого — или рассудительного — смысла; философ выкажет мало ума, если позволит обмануть себя или соблазнить так, чтобы искрение искать это начало. Ибо начало, именно потому, что оно — начало, неполно; Пифагор требовал от своих учеников, чтобы они молчали четыре года; у философа есть но меньшей мере право требовать от читателя, чтобы он не высказывал свои мысли до тех пор, пока не будет пройдено до конца все целое; философ наперед может заверить читателя, что знает давно уже и лучше других все те недочеты, которые обнаружит читатель; что все недостающее появится в книге в свое время и на нужном месте; и что вся его философия не что иное, как критика, опровержение и уничтожение своего начала.

Правда, я с тобой совершенно согласен в том, что нельзя начинать с чего попало, но что начало — это по сущности своей начало философии: нельзя, да и не требуется скрывать того, что за ним последует философское рассуждение; и потому, что касается начала, я требую для него еще большего, чем ты, а именно — чтобы оно уже само по себе было философией по самой сути дела, чтобы оно открывало свою принадлежность философия и значит, было чем-то большим, чем просто потребностью философии, но я не требую от пего больше того, чем оно может быть как начало философии. Те же, кто в самом начале имеет уже идею философии, абсолютное и господа бога во всем его величин, те, конечно, не знают толка в деле. Сомнение — это великое и достойное начало; тут я согласен с тобой. Но нельзя ли обвинить его в vitium subrеptionis [грехе обмана], именно в том, что оно выдает себя за потребность философии, но уже само является философией, в том, что сомнение есть анализ сомнения в его premiers elements [первоэлементах], благодаря чему о нем сказываются противоречия, причем такой анализ, с повинным видом, будто он еще не философствование, пытается очернить философию; но клевета запрещена императорскими декретами, и любая судейская коллегия в подобной разыгранной наивности должна была бы усмотреть уже metaphysique или ideologic и должна была бы осудить соответствующего претендента на роль философа за клевету и за vitium subreptionis— и это в полном соответствии с законом.

В ином отношении ты признаешь, что сначала берешь сомнение как факт; и я тоже склонен считать, что начало может иметь только форму факта или, лучше сказать, непосредственного, ибо потому это и начало, что оно еще не развито; только развитие приводит к чему-то такому, что уже не есть непосредственное, но что опосредовано иным. Однако по своему содержанию сомнение есть скорое противоположность всякому факту или непосредственному, есть уже нечто гораздо большее, чем начало, — media res {середина], то, что между началом и концом; не знаю, но vitium ли это — одновременно sub-el obreptioais.

Но здесь я прервусь, чтобы поблагодарить тебя за дружеские чувства, выраженные в конце письма; если говорить о моих желаниях, то у меня нет большего, чем высказанная тобой мысль; моя единственная и конечная цель — быть преподавателем в университете.

У меня были надежды на Эрланген, тамошний сенат предлагал мне, но у нас ничего не доводится до конца; здесь у меня жалованье 1200 гульденов и даже немного больше, и мне пришлось бы указать мотивы для перемен, в том числе и для повышения. Гиесен был бы весьма приятен для меня ввиду большей близости к тебе. Здесь мы из-за бесконечных реорганизаций и формализма ни до чего не дошли, и если...

Нo в этих нынешних условиях времени, при этом шуме и гаме можно ли надеяться, если все деньги идут на другие нужды, что много средств будет затрачиваться на спокойную науку, тем более на философию и metaphysique? И если даже какое-нибудь министерство заинтересовано и хороших юристах, медиках или хороших теологах, по той причине, что ему в его делах таким препятствием бывает всякая посредственность, сколь немногие знают, что изучение философии — это подлинная основа всякого теоретического и практического образования! Место в Гиссене занято; философия и без того, как считается, отжила свой век. Считают подходящим, для того чтобы стать профессором философии, человека, который ничего путному не упился и негож ни на что лучшее; обычно на такие места ставят домашних учителей министров; впрочем, я знаю почву в Д[армштадте], хотелось бы, что бы ты вышел что-нибудь получше или такую почву, которую ты мог бы обрабатывать первым, и я бы стал...

ГЕГЕЛЬ-ПАУЛЮСУ Нюрнберг, 18 апр[еля] 1814 г.

[...] Что скажете Вы о великом Наполеоне, я не стану спрашивать; можно было бы многое другое спросить о нашем долженствующем свершиться освобождении1.

По что Вы скажете, если мне придется довести до конца труд, столь достойно начатый здесь Вами — организацию народного образования? Кто бы мог надеяться на это или мечтать об этом? Разумеется, добрые жители Нюрнберга освобождение рассматривают и как освобождение от подобных школьных повинностей. Незаслуженно и, как надеюсь, ненадолго я шесть месяцев назад получил в свои руки реферирование здешних школьных и учебных дел — в дополнение к ректорству [...]

ГЕГЕЛЬ — ПАУЛЮСУ Нюрнберг, 30 июля 1814 г.

[...] Уже ряд лет сенат в Эрлапгене предлагает меня на тамошнее профессорское место. В настоящих условиях мы смеем, правда, надеяться, что многие планы, до сих пор отодвигавшиеся, получат свое завершение. Но эта надежда отчасти еще колеблется, отчасти же она вынуждена будет уступить другой перспективе, если таковая откроется передо мной. Вновь быть вместе с Вами — пока только желание. Но в Берлине еще не занято место Фихте. Судя по официальным газетам, этот университет будет сохранен, что раньше считалась неопределенным ввиду восстановления университета в Галле. не будете ли Вы так добры, если представится случай, узнать что-нибудь о намерениях, связанных с этим мостом и упомянуть обо мне? Вы знаете, что я слишком много занимался до только древней литературой, но и математикой, в последнее время высшим анализом, дифференциальным исчислением, физикой, естественной историей, химией, чтобы увлечься натурфилософскими бреднями — философией без знаний и воображения, когда всякое пустое наитие, даже абсурдно, считается мыслью. Хотя бы чисто негативно это могло бы послужить мне рекомендацией [...].

87 (241). ГЕГЕЛЬ —ПАУЛЮСУ

Нюрнберг, 9 окт[ября] 1814 г.

Не могу больше откладывать ответ на Ваше письмо от 16 августа. Ваше дружеское расположение, мой дорогой советчик и руководитель, указало мне несколько нитей, с помощью которых можно было бы вновь примяться за дело, ради которого я и на этот раз прибег к Вашему участию. Если я не спешил идти прямым и широким путем, а для других, менее прямых, слишком находился, как казалось мне, на периферии, это отсюда все-таки вышло указанно на нечто аналогичное, что теперь надлежит предоставить воле господней.

Насколько плохо поставлена у Вас философия, а именно, что она хромает на обо ноги, я с изумлением и огорчением узнал из Вашего письма. Только половина официального учебного плана преподавателя относится к философии, другая — к физике! О первой половине мне нечего добавить к тому, что я весьма подробно описал в часто цитируемом примечании на стр. XVII '. Только с точки зрения субъективной я хотел бы, если этого еще не произошло, упомянуть, что представление черновика этого примечания даст возможность сопоставить его с корректурой и выяснить, каким он был, что но может не снискать мне заслугу ввиду усилившейся осмотрительности и умеренности.

Но я скорее стану придерживаться предчувствий и пожеланий моей жены, чем терпимого изложения этого при всех его заслугах незаслуженно терпимого примечания. Известно, что в отличие от нашего эксилицитного рассудка бог заранее даровал женам рассудок более глубокий и более имплицитный, ясновидение предчувствий, снов и т. д. Это было известно издавна, но вот теперь приходит философия и доказывает нам, что вера в предчувствия и есть настоящая философия и само истинное значение2. Л посему с полной готовностью accipio [принимаю] изъявленное женой omen [предзнаменование] пашой констелляции в Иене, Бамберге, Нюрнберге, относящееся к прекраснейшему и наилучшему схождению наших путей и южном Эльдорадо на берегах Некара. Будет ли одно примечание непреодолимым препятствием? Недавно мы видели, как рухнула вера в неодолимое, а конгрессы разрушат ее еще больше? Разве физике не нужен весь ее фризовый редингот4, чтобы прикрыть наготу свою, а для философии не нужен особый сюртук, чтобы греть свое тело в эти холодные времена? Вопросы, справедливое решение каковых я передаю в руки дружбы, с одной, стороны, с другой же стороны — великого конгресса! Кажется, проявляются все больше виды на Рейн-пфальц?5 Что, если для начала мы снова сделаемся земляками? Как на этот раз повел себя ночной колпак у Вас па голове? Не снова ли...

От этого великого конгресса весь мир, стало быть и я тоже, ждет очень многого. Еще большего я бы ждал, будь тот человек, который рассортировал в «Ежегодниках» бумажный предконгресс, одним и тем же лицом, puissance [властью] или чем-то подобным, что направит на путь истинный и венский постконгресс7. Из названных «Ежегодников» я, между прочим, узнал, что на том первом [конгрессе] среди всех полномочных. и полуночных владетелей вещал и сам господь бог, разверзший уста свои, и притом о наиважнейших вещах, именно о платье — чуть было не сказал немецких дам и мамзелей, то есть, точнее, немецких жен и девиц. Как некогда он снизошел до своего любимого народа, чтобы сказать ему, где нужно вшивать шелк желтый, а где коричневый, так же возлюбил теперь он и нас. Бог даст, мы не будем таким упрямым пародом, как тот, его избранный, чтобы в наказание за неблагодарность к подобным благодеяниям нам не пришлось носиться со столькими вшами или даже быть рассеянными на все четыре стороны из обетованной страны немечества. В скором времени выйдет того же высокою автора дальнейшее изъяснение слов Второзакония или Чисел: «И яму вам рыть надлежит снаружи» и т. д. под заглавием: «Искусство домостроения в целом, или же Отхожее место, каким оно должно быть».

О дальнейшем ходе конгресса некоторые утверждают, будто бумажный предконгресс будет скоро объявлен закрытым и все опоздавшие и лающие вдогонку будут использоваться как крепостные инвалиды или в тому подобных местах. Что касается Венского конгресса, то уверяют по слухам, помимо всего политического, что нас не касается, о существовании одной интересной художественно-литературной идеи, именно о воздвижении великого памятного национального стола вкусе со всеобъемлющим национальным архивом для храпения старонемецких памятников и отечественных древностей всяческого рода, как-то: «Песнь о небидуинах», имперские сокровища, башмаки короля Рогера, выборные капитулы, конституционные грамоты, гравюры Альбрехта Дюрера, Norica и т. п.6 Все это должно быть сооружено в тихом месте, с тем чтобы наслаждению не мешал всякий шум, издаваемый реальностью. Уже указывают, что у Кифхабера большие надежды получить там должность. Весь же конгресс будет завершен, как говорят, великим празднеством, процессией и факельным шествием, со звоном колоколов и залпами орудий ultimarum rationum regum [вла-ртителей последних аргументов], во время каковой процессии немецкий Пиппель будет проведен по всякому дерьму. Позади же Пинпеля в виде камердинеров и спутников его последуют домашние кошки, как-то: инквизиция, орден иезуитов и за ними все армии с маршалами и генералами при орденах и графски-княжеских титулах. Ну кошки стали ручными, зачем же они нужны? — так возражали против этого сопровождения. Именно затем им и вступит репейник под хвост, было отмечено, чтобы возбудить в них охоту царапать Пиннеля, ежели бы ему пожелалось, учуяв запах бумажных горшков с мясом Aegypti, сделать «кругом!».

Но из-за шума, поднятого вокруг всего того, что должно было произойти, из-за всех этих торжеств и пустопорожней болтовни нельзя подступиться к самому себе и к главному. Поэтому я по могу уже говорить больше о верности Вашей, столь редкой среди теологов, свободному философскому разысканию вопреки всем «предчувствиям»; о перенесенных искушениях, о которых я и без того не читаю, не могу говорить даже о происшедших шесть недель назад родах моей жены, произведшей на свет сына, причем оба здоровы и на нем исполнились слова Писания: «И наречется Иммануил», и оба искренне и сердечно кланяются Вам, как и

Ваш Г.

ГЕГЕЛЬ—ПАУЛЮСУ Нюрнберг, 16 авг[уста] 1815 г.

[...] Вам нужно оставлять иногда на четверть часика всю эту дрянь, иезуитов и прочее, и дать нам крупицу беседы, если мы просим об этом, как дети.

Но что помимо иезуитов и «Исидоровых установлений» — бог пусть простит обманщику, сварганившему их, все причиненные им беды, — и я с моей бедной невинной «Логикой» тоже так выставлен на позор в этих «Ежегодниках», это, скажете Вы, справедливая месть. Я же как лицо, подвергшееся оскорблению, не могу не считать все это тупым и глупим, тем более что невежество, которое лезет тут из всех щелей, таково, что его можно в назидание побить его же оружием. Дай бог, чтобы этот недостаток света светил ему до самого дома. Может быть, будет кстати: pedes oorum, qui efferent te, jam ante januam 3. II как широко разливается этот человек и его господа Боутсрвек, Шульце и К! Если такое делается на засохшем дереве, что же будет на зеленом? [...]

ФОН ТАДЕН - ГЕГЕЛЮ Синдруихофф близ Фленебурга, 27 авг[уста] 1815 г.

Прежде всего дружеские и сердечные приветы.

Ваша «Логика» — это книга из книг, совершенный шедевр человеческого духа, и, однако, она, как кажется, мало распространена и не оценена по достоинству ни одним писателем. Три известные рецензии отчасти простоваты, отчасти же низки, и поскольку и Виндишманн, этот высокообразованныи человек, сам судил себя судом господним2: то и «Jon лиг Zeiluugo не явит на свет ничего сколько-нибудь ценного. Ближайшим следствием всего этого будет то. что книгу узнают и поймут лишь тогда, когда дети наши будут в нашем возрасте.

Меж тем люди умные и дураки, великие и сильные идут пиши свободной дорогой. Все подобное безобразие было бы, однако, существенно ограничено, если бы Ваше учение получило еще большее распространение. Пока же дело обстоит так, как теперь. Вам, наверное, грозит опасность, что продолжение уже не будет напечатано, поскольку издатель но сможет вернуть даже расходы на печатание.

Поэтому мне кажется полезным и необходимым, чтобы Вы выпустил практическую часть «Логики»в иной форме. Я предлагаю издавать журнал под заглавием «Zeitschrift fur die Practlsche Philosophic» я в нем продолжать так, как было начато. В каждом номере будет глава, и когда практическая часть «Логики» вся выйдет, то целое надо будет снабдить титульным листом. Так же точно, если дух времени не исправятся, нужно будет поступать и с двумя реальными науками философии [...].

ГЕГЕЛЬ — ФРОММАННУ Нюрнберг, 14 апр[еля] 1816 г.

[...] Как кажется, у правительства в Веймаре вновь далеко идущие планы в отношении Иены. Как мне рассказывали, Гёте очень занят устройством, соединением и расширением тамошних коллекций. С другой строны, я слышу, что туда приглашен Шеллинг, который, однако, отказался. Это доказывает, что готовы были что-то сделать, поскольку ведь нельзя же пригласить его на обычный оклад профессора философии. Но ему слишком хорошо в Мюнхене, жалованье значительное и дел почти никаких. Неужели не подумали обо мне после его отказа? Мой тамошний первый опыт чтения лекции оставил после себя некое предубеждение против меня, как мне приходится слышать. Правда, тогда и только начинал, еще не добился ясности и в устной речи привязан был к своей тетради. Теперь же, после почти восьмилетней практики в гимназии, где находишься в постоянной беседе со слушателями и где ясность и точность само собой становятся первой необходимостью, чтобы тебя понимали, я обрел полную свободу. Должен сказать, мысль о том, что в Иене для меня открываются какие-то перспективы, произвела на меня большое впечатлении.

Я слышал, некий господин Вейссе в Наумбурге или Вейсенфельсе надеется на это место; но разве нельзя его отстранить? Что Вы более конкретно знаете обо всем доле? Гёте, по-видимому, по свойственной ему привычке не занимается этим делом.

На обычное жалованье профессора философии я, правда, тоже не смог бы пойти туда. Могу я просить Вас более конкретно известить меня о всех замыслах и о том, каким путем можно было бы тут пойти? Господин фон Кнебель, может быть, тоже оказал бы помощь. Прошу Вас передать ему мой привет [...].

ГЕГЕЛЬ- ПАУЛЮСУ Нюрнберг, 2 мая 1816 г.

Только что мне пишут из Иены, что по буквальному выражению министра (фон Герсдорффа) Фриз ангажирован в Иену (куда несколько месяцев назад пытались переманить Шеллинга). Слишком уж удобный случаи, чтобы я мог пересилить себя и не справиться у Вас, достойнейший друг, как же дела с Гейделъбергом, не испросить у Вас совета, нужно ли предпринять какие-то шаги, а главное — помощи и поддержки. Это известие имеет положительный смысл.

Вам слишком хорошо известны мои желания, чтобы нужно было что-нибудь добавлять. Пожалуй, только одно; в Ионе после первых моих опытов в чтении лекций осталось в отношении меня предубеждение в том, что касается свободы и ясности изложения. И верно, тогда я был еще очень привязан к своим записям, но восьмилетняя практика преподавания в гимназии способствовала по меньшей мере обретению свободы речи, для чего, наверное, нет условий лучше, чем здесь; для ясности это столь же подходящее средство, — надеюсь, что и здесь могу положиться и а себя. О других сторонах мне еще менее пристало говорить самому, и упомянутые два момента я затронул только потому, что о них легко могут вспомнить в ущерб мне. Больше всего я, вообще говоря, хотел, чтобы с моей стороны не требовалось никаких шагов. В противном случае, если без итого не обойтись, может быть, будет достаточно особого моего письма, обращенного к Вам. Но кто, кроме Вас, может дать надлежащий ход всему делу, в ком могу предполагать я более дружеское расположение к себе?

[...] Передайте, пожалуйста, мои комплименты господину проф. Фризу в ответ на те, которые он передал мне через Зеебека. Надеюсь, он воспримет их так же хорошо, как и я его приветствие

ГЕГЕЛЬ - ПАУЛЮСУ 13 июня 1816 г.

Мои твердые доходы здесь:

1050 гульденов — как профессор и ректор, как референт по учебным делам: 300 гульденов. Бесплатная квартира: 150 гульденов — по условиям. Из бюджета комиссии по проверке учителей: 60 гульденов.

Коль скоро твердый оклад в Гейдельберге будет, по-видимому, более низким, все дело заключается в студенческой плате за лекции — непостоянное, как думаю, и, как Вы пишите, не очень щедрое поступление [...]

ГЕГЕЛЬ - ПАУЛЮСУ Нюрнберг, 13 июня 1816 г.

Дорогой друг!

Многочисленные блага и любовь, которыми Вы одарили меня во времена наших деловых и дружеских отношений, позволяют мне обратиться к Вам с одной мыслью, которая связана так же с приятной надеждой на возобновление нашей личной близости. Поскольку я узнал, что господин профессор Фриз покинул Гейдельберг и преподавательское место, украшением коего он до сих пор являлся, освободилось, моя никогда не ослабевавшая склонность к академической карьере, которую я начал в Иене, побуждает меня просить Вас известить меня обо всех обстоятельствах, касающихся этого моста. Господин Фриз объединял в своем лице кафедры философии и физики; последней я довольно многосторонние занимался и охотно снова включил бы натурфилософию в свои философские лекции; но для того, чтобы читать лекции по экспериментальной физике, я еще не достаточно набил руку. Если предполагают упразднить существующее до сих пор необычное соединение обоих преподавательских мест и отделить их друг от друга, то смею выразить Вам свое желание и готовность вернуться к академическому преподаванию той науки, которой я посвящал по сей день свою жизнь, что нигде не было бы для меня так приятно, как и Гендельберге. Вокруг нас. как говорят, кое-что делается и области обучения. Функции советника школы, которые я выполняю наряду со своими обычными обязанностями, открывают передо мной перспективы для дальнейшего продвижения на этом поприще. Я не имею в виду, однако, при возвращении в университет увеличении моего содержания и был бы доволен, если бы сохранил то, которое имею в настоящее время.

Надеюсь, Ваше старое дружеское расположение побудит Вас извинить мне то, что я докучаю Вам своими мыслями и соображениями, предвижу приятные, известия от Вас и Вашей семьи и остаюсь полный глубокого уважения

Ваш преданнейший друг Гегель.

ГЕГЕЛЬ — ДАУБУ [Чужим почерком: около 24 августа]

[...] Что касается моих лекций то, поскольку Вы считаете нежелательным на ближайшее полугодие чтение логики и естественного права, я буду читать энциклопедию философских наук и историю философии. Думаю, что с энциклопедии наиболее удобно начать мои лекции, поскольку здесь можно дать общий обзор философии и обрисовать те особые дисциплины, отдельные курсы которых я намечаю объявить в дальнейшем. Более подробно я буду распространяться о натурфилософии как части целого и не буду уже читать о ней особого курса. Третьего курса, учения о духе, обычно именуемого психологией, и для публики, и для меня будет слишком много для начала. С энциклопедией будет целесообразно сочетать собеседование.

Мне пришлось заставить себя не посвящать все это ответное письмо исключительно выражению благодарности, которую я чувствую, видя интерес, проявляемый Вами к моему делу, и сочувствие Ваше к состоянию философии в Германии и в наших университетах. Столь же поощряет меня доброта, с которой Вы смотрите на мои прежние работы, еще большего ожидая от моей деятельности в университете. И на деле ни в какой пауке человек не одинок так, как в философии; и к искренне стремлюсь к живому кругу деятельности. Могу сказать, что это величайшее желание всей моей жизни. И я слишком хорошо чувствую, как неблагоприятен был для моих прежних работ недостаток живого обмена мыслями.

Ну а как обстоит дело с теологией? Разве, не такое же или еще более резкое противоречие между Вашим глубоким философским взглядом на теологию и тем, что часто считается таковой? Мои труды дадут мне еще и то удовлетворение, что я смогу рассматривать их как пропедевтику для Вашей пауки.

Надеюсь, что мой в любом случае официальный ответ не встретит трудностей. Я не знаю только одной формальности: могут ли мои курсы быть объявлены раньше, чем я получу отставку от своего правительства? С безграничным уважением и любовью целиком Ваш Г.

ГЕГЕЛЬ - НЮРНБЕРГСКОМУ ГОРОДСКОМУ КОМИССАРИАТУ Нюрнберг, 7 сентября 1816 г.

Королевский комиссариат города Нюрнберга!

Верноподданнейшее объяснение профессора Гегеля, касательно его приглашения в Гейдельберг. В соответствии с полученным 6 числа сего месяца милостивейшим указанием дать письменное объяснение относительно того, предпочту ли я место профессора филологии в Эрлангене, каковым Его королевское величество благосклоннейше соизволили назначить меня 25 числа прошлого месяца, ныне полученному приглашению в Гендельберг, осмелюсь сначала нижайше заметить, со сколь глубоким почтением я отношусь к величайшей милости Его королевского величества. Позволю себе, однако, указать на то, что лишь глубочайшее желание сменить гимназическое преподавание подготовительных философских дисциплин на преподавание философии в университете могло сделать желательным для меня философскую должность в Эрлангене и склонить меня к тому, чтобы объявить о своей готовности читать наряду с преподаванием науки, составляющей мою профессию, также и филологические курсы до тех пор, пока Его королевское величество не заместят филологическую профессуру, тогда как я, приняв философскую или филологическую должность и Эрлангене, буду вынужден, с одной стороны, потерпеть уменьшение денежного содержания по сравнению с моим здешним положением, с другой же стороны, взяв на себя чтение филологических дисциплин, возложить на себя труд изучения заново и разработки другого предмета по сравнению с тем, который является моей профессией. Ввиду открытой передо мной правительством Великого герцога Баденского перспективы получения места в университете, где мне предоставляется значительное, при отсутствии у меня собственного состоянии вдвойне желательное умножении содержания по сравнению с определенным мне ранее и где, кроме того, на меня будет возложена обязанность разрабатывать лишь предмет моих профессиональных занятии, я не мог поступить иначе нежели изъявив готовность Припять такое предложение.

В силу сделанного мной в этой связи заявления я был вынужден ответить на полученное мной 24 числа прошлого месяца благосклонное письмо Королевского Прусского министерства внутренних дел от 15 числа того же месяца касательно моего приглашения на видное место профессора философии в знаменитый Берлинский университет, что я дал твердое слово правительству Великого герцога Баденского и потому уже не волен в своих действиях. По той же причине, поскольку меня связывают нижайше изложенные обстоятельства, я, как это ни огорчительно, не могу равным образом соответствовать всемилостивейшему намерению перевода моего в Эрланген и, до конца дней своих ценя прежние и новые милости и щедроты, оказанные мне на службе у Его величества короля, и будучи навеки исполнен благодарных чувств, позволю себе верноподданейше просить Королевский комиссариат положить к ногам Его королевского величества вместе с собственным ходатайством как эти мои почтительнейшие чувства благодарности, так и всеверноподданнеише связанное с таковыми возобновление моего прошения об отставке, продиктованного как перспективой посвятить себя в будущем исключительно своей профессии, так и существенным улучшением моего экономического положения, равно как вступлением моим в новую должность.

Остаюсь с глубочайшим почтением верноподданнейший Королевского комиссариата

Георг Вильгельм Фридрих Гегель,
бывший ректор и профессор Королевской гимназии.

ГЕГЕЛЬ — ДЕДЕРЛЕПИУ Гейдельберг, 29 апр[еля)1817 г.

[...] Меня весьма радует, что Вы по-прежнему занимаетесь Фукидидом и подтверждаете мою высокую оценку Перикла; особенно радует меня то, что Baши занятия направлены на великое, созданное великими древними народами. Филология теперь так запуталась в паутине учёности и трудоемкой и неживой старательности, так прочно засела в приемах и внешних средствах и их измысливании, что для несчастного, попавшего в ее тенета, суть дела все больше ускользает из виду; паука эта вскоре дойдет до той ступени ценности, на которой стоит и такая благородная дисциплина, как геральдика. Поскольку Вы общаетесь с живым юношеством, у Вас есть дополнительное внешнее побуждение к тому, чтобы оставаться в пределах жизненного и по крайней мере отводить ему место наряду с толкованием слов, грамматикой, лексикой, критикой и т. д. и т. п., и это для юношества всегда будет самым любезным.

Перикл — это фигура столь весомая, столь богатая духом и всем, что Вы подобные занятия низвели до уровня дела важного, но второстепенного. Противоположные же мнения, что он. как и всякий великий человек, был результатом своего времени и, наоборот, что он есть некое личное начало для себя, вероятно, разрешаются, если различать личность и обособленность, причем личность нельзя смешивать с обособленностью, поскольку первая будет тем более великой, чем свободнее она от всякого частного обособления и чем более сумеет выразить, понять и разлить подлинную сущность своей эпохи.

Платон, от которого Вы ждете ключа ко всему, несомненно, даст его Нам; по также важен и Аристотель, которым мало занимаются, но «Политику» которого все же более справедливо оценили.

Уж если Вы так погружены в Фукидида и Афины, то я основываю на этом свое предложение, чтобы Вы, поскольку среди отделив ' моей редакции «Heidelherger Jahrbiirher» есть еще и филологический отдел, взяли на себя труд оценить для таковых observationes critti-сае in Thucydidem Поппо — насколько я знаю, предварение нового издания Фукидида [...]

ГЕГЕЛЬ - ВИНТЕРУ Гендельберг, 1 февр[аля] 1818 г.

На прилагаемых листках пересылаю:

1) что я выделил на почтовые расходы;
2) проф. Дёдерлейи в Берне напоминает мне, что заказанный у Вас Benedictiis de Thucydide еще но поступал; этим я повторяю заказ;
3) посылаю назад Савиньи «О рим. праве и т. д.» ,поскольку я неправильно понял цель этой работы и имел в виду совсем другое;
4) вместо этого прошу «Историю нрава» Гуго;
5) оставляю у себя «Эскизы» Бугиера;
6) равным образом за мой счет прошу вернуть «О сознании» Фихте, лекции, вышедшие несколько месяцев назад, которые я по недосмотру вернул;
7) то же самое книги «Всемирной истории.» Ног. Мюллера. Проф. Гегель.

К этому прилагаю экземпляр протоколов Вюртсмбергского собрания сословных представителей.

ГЕГЕЛЬ - ПРУССКОМУ МИНИСТЕРСТВУ ВЕРОИСПОВЕДАНИЙ

Королевское министерство духовных, учебных и медицинских учреждении!

Милостивый указ Королевского министерства от 16 числа сего месяца (полученный 26 числа), каковой ставит меня в известность о том, что Его королевское величество соизволили одобрить назначение мое ординарным профессором философии в Берлинском университете с окладом в две тысячи талеров и обеспечением суммы в одну тысячу талеров на возмещение расходов, связанных с переездом, перевозкой и устройствам, возлагает на меня приятную обязанность официально уведомить о своей готовности примять на себя исполнение высочайшего поручения и выразить при этом Королевскому министерству, сколь высоко ценю я то, что министерство благосклоннейше соблаговолило ходатайствовать о высочайшем одобрении выраженных мною пожеланий.

Равным образом я ценю милостивое согласие Королевского министерства на возмещение из иных средств убытков в сумме расходов на переезд, равно как и согласие на бесплатный ввоз моего имущества, а также переданное мне уведомление о существовании вдовым! кассы для профессоров университета, за что всеподданнейше благодарю. В этих доказательствах благосклонного расположения я вижу как бы умноженную возможность, некое возросшее поощрение к тому, чтобы безраздельно посвятить все силы своему предназначению в столь замечательном средоточии науки, к каковому пожелало призвать меня благосклонное доверие Королевского министерства.

Что же касается милостивейше востребованного указания возможного времени моего вступления в должность, Королевское министерство само решит, что предстоящее в самом скором времени начало летного курса в здешнем университете, а также ранее объявленные мои лекции делают нецелесообразным мое увольнение со службы Великого герцога Еаденского уже перед этим наступающим семестром. Будучи благодарным рескрипту Королевского министерства в состоянии предпринять необходимые для расторжения моих прежних отношении шаги, незамедлительно готов предпринять таковые, подготовив все, что нужно, к тому, чтобы в течение будущего сентября прибыть на место моего нового назначения.

Королевского министерства верноподданнейший
профессор Гегель.

Гейдельберг, 31 марта 1818 г.

ГЕГЕЛЬ — КУЗЕНУ Гейдельберг, 5 августа 1818 г.

Месье, я был счастлив получить от Вас известия и прежде всего удостовериться, что Вы помните меня и сохраняете те дружеские чувства, которые я так ценил и всегда буду ценить. Сюда прибавляется еще удовольствие принимать Вас у себя в ближайшее время. Вы просите у меня адреса мюнхенских друзей. Прилагаю письмо г-ну Роту, советнику в министерстве финансов, финансисту, но прежде всего историку и политику; он живет в том же доме, что и г-н Якоби, которому я буду просить г-на Рота представить Вас и которому Вы и без того нанесете свой визит; прошу Вас заверить его в том уважении и любви, которые я продолжаю питать к нему, и сказать ему, что я не забыл, что именно он дал первый толчок к приглашению моему в Берлин. Далее прошу Вас передать мой привет г-пу Нитхаммеру, советнику по школьным делам; помню, что Вы провели вечер со мной в компании его сына, который учится здесь. Что касается способа мышления этих господ, то Вы найдете его весьма либеральным, вообще же говоря с оттенком, который Вы легко поймете и который, быть может, идет несколько в направлении известного тевтонского и антифранцузского патриотизма. Что до г-на Шеллинга, я прошу Вас передать ему мой привет; Вы, несомненно, найдете у него открытый прием и манеру мыслить политически без антифранцузских предубеждений. Вот и все мои связи в Мюнхене; возможно, излишне добавлять, что г-жи Шеллинг и Нитхаммер любят бывать вместе, но г-жа Шеллинг и г-жа Якоби в таких отношениях, что неуместно упоминать о знакомстве с одной из них а разговоре с другой. В Штутгарте, моем родном городе, где я этой весной провел несколько дней впервые за двадцать лет, у Meня осталось несколько добрых старых друзей, в первую очередь г-н Шеллинг, брат мюнхенского философа, врач, правда очень запятым в течение всего дня; если Вы увидите его, прошу Вас передать ему мои сердечные пожелания. Что же касается философов, то тут есть г-н Фшихабер. профессор гимназии, только что опубликовавший первый номер философского журнала, где есть несколько статен г-на советника Шваба, философия докантовского и антикантовского, который, как мне кажется, тридцать лет назад получил вместе с г-ном Риваролем премию Берлинской академии за работу о причинах универсальности французского языка; но ни одного из них я не знаю лично. Я написал письмо для Вас в Тюбинген — г-ну Эшенмсйеру, философу, к тому же стороннику животного магнетизма; но чтобы не перегружать этот конверт, я направил письмо прямо ему, хотя оно начинается с того, что Бы лично вручите ему это письмо. Вы не пишете мне более точно, когда Вы дамасте приехать сюда; Гейдельберг, который Вы называете своей второй родиной, я в эту осень сменю на Берлин, куда я приглашен; я предполагаю пуститься в путь в середине сентября; сообщаю Вам об этом, чтобы просить Вас, если; это только не нарушит ход Ваших философских чтений, поспешить с отъездом, чтобы удовольствие видеть Вас еще этой осенью не минуло меня.

Моя жена, которую Вы помните, настоятельно просит меня передать Вам свой привет, а я заранее радуюсь тому, что буду рассуждать с Вами и о политике, приветствую Вас сердечно.

Гегель.

Суетные занятия задержали отправление этого письма, это меня огорчает; Вы, наверное, давно уже в Мюнхене»; надеюсь, что оно еще будет полезно Вам. Г-н А. В. Шлегель, который живет здесь несколько недель, отпраздновал свою помолвку с м-ль Паулюс, хорошо знакомой г-жам Рот и Нитхаммер, которым будет приятно услышать от Вас эту новость.

БЕРЛИН, 1818-1831

ГЕГЕЛЬ — ФРОММАННУ Берлин, 7 октября 1818 г.

Поскольку моя жена только что снабдила меня письменными принадлежностями и бутылкой чернил, первым делом употреблю их на то, чтобы сообщить Вам о нашем благополучном прибытии сюда и поблагодарить на прием, который мы нашли у Вас, дорогой друг '. Этот сердечный и радостный момент отдыха по преимуществу и вселил в нас силы на оставшийся путь. После Вас мы ночевали в Веисенфельсе, оттуда приехали в Лейпциг, выехали на другой день в 10 часов и успели добраться еще до Виттенберга, откуда сумели уехать только в 8 часов и по прекрасному всюду шоссе успели добраться до Берлина еще в непоздний час. Ваш добрый совет относительно найма лошадей помог нам на всем пути обойтись двумя лошадьми. С позавчерашнего дня мы в своей квартире, правда еще не устроились совсем, но так, что можно уже существовать. Расстояния в Берлине, правда, велики для женщины, которая повсюду разыскивает мебель и домашнюю утварь. Из-за усталости eй пришлось сегодня устроить день отдыха. Дети хорошо перенесли путешествие [...].

ГЕГЕЛЬ - ХИНРИКСУ (фрагмент черновика) [Лето 1819]

...И вместо «непосредственно» сочли нужным читать «опосредованно»: однако опосредованность заключена в выражении «определенность», что и есть не что иное, как опосредованность.

Что касается другого, будто создается представление, что абсолютное впервые постигает себя в моей философии, то об этом следовало бы сказать многое; но коротко: когда речь идет о философии вообще, речь не может идти [лишь] о моей философии, всякая философия есть постижение абсолютного, а тем самым не чего-то чужого, и, стало быть, постижение абсолютного есть его самодостяжение, равным образом и теология — в те времена, когда она, правда, была больше теологией, чем теперь, — испокон веков говорила об абсолютном. Но конечно, невозможно предотвратить недоразумения у тех, кто, читая о подобных идеях, не может выбить из головы мысль об определенной личности — своей собственной и других.

Надеюсь, что лекции Ваши в Геидельберге хорошо идут в это лето, я буду рад услышать, что Вы довольны успехом Вашего решения. И здесь я равным образом замечаю, что философия обретает почву под ногами и пробуждает интерес к себе [...]

ГЕГЕЛЬ - ПРУССКОМУ МИНИСТЕРСТВУ ПОЛИЦИИ

Высокое королевское министерство полиции!

Советник юстиции Великого герцога Саксонского д-р Асверус в Пене переслал мне как давнему своему знакомому прилагаемое покорнейшее прошение с поручением передать таковое в соответствующее отделение Королевской полиции. Полагаю, что наилучшим образом выполню это поручение, вручая настоящее прошение высокому Королевскому министерству полиции. Смею прибавить к содержащейся в записке просьбе следующее предлагаемое благосклоннейшему вниманию свидетельство: учащегося Асверусн я узнал в течение его пребывания в Гейдельберге, где он был один год, и в течение ею столь же длительного теперь пребывания: в Берлине как молодого человека, душа которого правдива и при этом никоим образом не отягощена погруженным в себя самомнением и мечтательством, но открыта и скромна; как человека, который все больше отходил от распространившегося среди части молодежи брожения и в здешнем университете показал себя студентом, поставившим изучение наук серьезной целью свого духа и своего усердия; также мне известно, что он ввиду такого своего намерения отстранился от студенческого союза, известного под названием «буршеншафт», и во все время своего пребывания здесь не принимал никакого участия в деятельности токового. Осмеливаясь также просить о том, чтобы милостивейшее решение было направлено мне, пребываю в глубочайшем почтении

Высокого королевского министерства подданнейший
Георг Вильгельм Фридрих Гегель, профессор философии здешнего Королевского университета.
Берлин, 27 июля 1819 г.

ГЕГЕЛЬ - КРЕЙЦЕРУ Берлин, 30 окт[ября] 1819 г.

Два прекрасных подарка, присланных Вами, тем более побуждают меня дать наконец знать о себе, что меня давно влекло желанно сказать Вам, что я не забыл Вашу дружбу и общение с Вами, каковые в столь малой море возмещены здесь.

Итак, для начала, огромное спасибо за две прекрасные работы, чрезвычайно важные для меня: из них я многому уже научился. Ваше новое изложение, рано как и Ваш способ обращения с мифологией вообще для меня и для всего мира бесконечно интересен. Ваши взгляды находят все. большее распространение даже там, где делают вид, будто ничем не обязаны Вам и питаются выступать против Вас .

В работах Риттера, с «Географией» которого я познакомился только здесь и которая пришлась мне весьма кстати, я вижу важный фундамент для Ваших работ, а с более высокой точки зрения — плод и следствие последних: он сам признает Ваши заслуги. Передо мной 16 корректурных листов его «Преддверия истории европейских народов до времен Геродота, на Кавказе и на брегах Понта» (первый трактат, который, по-видимому, составит переход от азиатской части <(Географии» к европейской): индусы в Колхиде, Колия, Корос, Анатурия и т. д. и т. п., тогдашняя Геродотова география, столпы Сесостриса и т. д., связь тамошних мифов с Азией и Грецией и пр.; жажду услышать Ваше суждение обо всем этом, об его методах и взглядах. Он занят здесь в Военной школе и, кажется, в университете, только не в качестве ординарного профессора. Хотел бы, чтобы Вы нашли в нем ценного сотрудника, правда в этой дисциплине каждый может только следовать за Вами.

Что касается меня и моей жизни. то здесь я нашел в юношестве интерес и восприимчивость к философии, здесь случается иметь между слушателями майоров, полковников, тайных советников. Я слышал, что у Вас в последнее лето было 200 слушателей. Наш университет во всех своих начинаниях пользуется финансовой поддержкой правительства. Все его учреждения поставлены на широкую ногу и хорошо оборудованы. Коллекции, ботанический сад, клиника — все это в таких условиях, как редко где. Об ученом мире не приходится говорить, так как Вы его знаете. Политические махинации буршеншафта, фризианство де Ветте, конечно, создали недобрую славу университету. Правда, университет не сам взрастил такие семена, они по большей части прибыли из других краев — и откуда? — по преимуществу на Гендельбсрга; вполне серьезно, большая часть арестованных, это те, кто был в Гейдельберге до меня, в эпоху Фриза и Мартина. Де Ветте, как говорят, отправляется в Веймар, его жена и дети—в Гейдель-берг. Студенты преподнесли ему серебряную чашу с библейскими словами: Не бойтесь убивающих тело, души не могущих убить» и т. д. О его пенсии пока ничего не слышно; но поспешное объявление об отъезде, прощальное письмо королю — все это содержит в себе нечто дерзкое и парализует какую бы то ни было склонность помочь. Прочие наши политические и цензурные распоряжения Вы знаете из газет, и отчасти они распространяются на весь союз. Асверус передан теперь в уголовный суд. Меня крайне удивит, если в Гейдельберге не арестованы еще и другие, которые бывали в Дармштадте и принимали участие в тамошних сходках, — это, но крайней мере вначале, г-н ф. Комиц назвал мне как отягчающее обстоятельство, когда я ходил к нему заступиться за Асверуса. Если Ваши люди раньше были менее ревностны в преследовании этих происков, то теперь Майнцкая комиссия придаст им прыти. Само собой разумеется, что это, вообще говоря, не способствует радужному построению. Мне скоро будет 50 лет, из них 30 я прожил в эти вечно неспокойные времена страхов и надежд и надеялся, что хоть теперь придет конец всем этим страхам и надеждам. Но теперь я вижу, что всему этому не будет конца, н в мрачные минуты кажется, что все идет хуже и хуже. Климат здесь, видимо, не так хорошо действует на меня, как в Гейдельберге. Но поездка на Рюген этой осенью была очень благотворной для меня. Позавчера я проводил в последний путь Зольгера, он похоронен недалеко от Фихте; там, значит, и мое место, рядом с коллегами; судя по ним, философы здесь живут недолго. В жизни общества здесь, конечно, много всякой суеты; но в итоге все опять разваливается. Дружеского круга, как в Гейдельберге, я еще не нашел здесь. Приветствуйте сердечно моих друзей, особенно сердечно Дауба, Тибо, Эшенмейера, Генриха Фосса. Одна из самых дорогих для меня мыслей — надежда, что Вы вспоминаете меня; Ваши подарки доказали мне, что это так. Я еще потому заставил ждать своего ответа, чтобы сделать Вам подарок, правда слишком ничтожный — несколько листов своей «Философии права»; не всякий в своих работах так усидчив и бодр, как Вы. Я только что хотел начать печатание, как пришли решения бундестага. Поскольку теперь нам известно, как обстоят дела со свободой от цензуры, я вскоре отдам их в печать. Всего хорошего, дайте вскоре знать о себе.

Ваш Гегель

ШЛЕЙЕРМАХЕР - ГЕГЕЛЮ

Чтобы но забыть за делами, достойнейший господнн коллега, представитель дома Гессе в Бордо — Ребшток, он живет на Александерилати, № 4.

Вообще-то и должен быть, собственно, весьма обязан Вам за то, что Ви тотчас же ответили на мои бестактные слова, которые на днях вырвались у меня, ибо этим Вы по крайней мере смягчили жало, оставленное в моей душе овладевшей мной резкостью. Поэтому и хотел бы, чтобы мы могли продолжить нашу дискуссию на том месте, где она прервалась, прежде чем произнесены были эти неподобающие слова. Ибо я слишком уважаю Бас, чтобы не желать договоритъся с Вами о предмете, столь важном для нас в настоящем положении .

Шлеиюрмахер 16. 11. 1819.

ГЕГЕЛЬ - ШЛЕЙЕРМАХЕРУ (черновик)

Благодарю, достойнейший господин коллега, первым делом за сообщенный во вчерашней записке адрес виноторговца, затем за Ваши слова, которые, устраняя недавний неприятный инцидент, случившийся .между нами, одновременно сглаживают и мой ответ, продиктованный взволнованностью, так что все оставляет во мне лишь чувство решительно возросшего моего уважения к Вам. Именно, как заметили Вы, важность предмета для настоящего времени склонила меня начать в обществе разговор о предмете, продолжить который вместе с Вами, приведя к согласию наши мнения, не может не быть интересным для меня.

[17 ноября 1819 г.]

ГЕГЕЛЬ— ХИНРИКСУ (черновик) [Берлин, ноябрь 1819]

Дорогой господин доктор!

Мне доставило большое удовольствие Ваше письмо от 19 сентября, полученное мной через г-на доктора фон К[ейзерлинга]; я вижу, что у Вашего замысла читать лекции — хорошее продолжение. Меня очень радует, что Вы имели сразу же такой успех,— мне не так везло. Только нужно терпеливо выдержать несколько лет, но это, впрочем, зависит от экономической стороны дела. Между тем при такой значительной аудитории, которая в эту зиму, как я надеюсь, еще вырастет, у Вас будет денежная прибавка. Теперь большой недостаток и большая потребность в дольных университетских преподавателях, особенно философии. Наконец-то пришли к тому, что в дисциплине этой видят некую потребность, и причем именно в дельности этой науки. И вполне серьезно начиняют выходить из моды ввиду внутренней своей бессодержательности и внешней политической тенденции французкие и всякие прочие безобразия. Поэтому я не сомневаюсь, что и внешне такая карьера весьма выгодна. Вы ведь знаете, что я никому не советую выбирать этот путь, скорее готов отсоветовать, по поскольку Вы пошли по нему и при этом столь успешно, то, подеюсь, теперь я могу вполне серьезно советовать Вам идти но нему и в дальнейшем. Только необходимо при этом, чтобы Вы некоторое время спокойно выжидали и не сразу рассчитывали на жалованье и место. Ведь правительству непременно нужно сначала посмотреть, как в действительности идут лекции приват-доцента. А что философский факультет в Гейдельберге (во главе с г-ном Мунке) не очень покровительствует философским занятиям, это к делу не относится и на правительство не оказывает никакого или почти никакого влияния... Другое, что существенно для Ваших занятий и для самого чтения лекций, — это то, чтобы Вы

в глубине души своей не требовали ничего сверх этого. Вы и сами увидите на опыте, как много выиграете за несколько лет практики и для того и для другого, и для собственных занятий (что касается определенности понятий и развития Вашей пауки), и в изложении. Я каждый день замечаю это на себе — прошедший год был наиболее плодотворным для меня — по форме и содержанию моих лекций в сравнении с первым университетским годом в Гейдельберге. Другой путь ведет через печатные работы, но со стороны экономической он дает весьма мало, а хуже всего в области философии, и прежде всего вначале, по для назначений впоследствии он весьма важен и существен, а потому я очень серьезно призываю Вас к этому.

ГЕГЕЛЬ - АЛЬТЕНШТЕЙНУ (Черновик) [Берлин, 10 октября 1820]

В согласии с соизволением Вашего Высокопревосходительства нижайше передаю Вам прилагаемый экземпляр только что изданного сочинения... Существенное предназначение этого издания заключается в употреблении его для моих лекций, которые я читаю в здешнем университете по этому разделу философии... Я не только должен прежде всего преподнести это сочинение Вашему Высокопревосходительству, но и настоятельно желать, чтобы Ваше Высокопревосходительство соизволили удостоить таковое своего внимания и благосклонного приема как доказательство моей служебной деятельности и как попытку возвести излагаемое к познанию идеи. Печатание такого сочинения приводит одновременно и к тому, что я таким путем сообщаю о границах тех принципов, которые я излагаю в связи с настоящим предметом, это отчет, который я, как официально назначенный преподаватель Королевского университета, считаю себя обязанным дать Вашему Высокопревосходительству при той истинной свободе философской мысли, которая под высоким руководством Вашего Высокопревосходительства может пользоваться в королевских землях столь справедливой защитой и вызывающим такое изумление покровительством.

Да будет Вашему Высокопревосходительству угодно посмотреть на этот приносимый мной дар с той благосклонностью, каковую Ваше Высокопревосходительство привыкли проявлять к научным начинаниям, и с тем снисхождением, на каковое при несовершенстве исполнении может смиренно рассчитывать цель составления этого труда и желание выразить Вашему Высокопревосходительству глубокие чувства уважения, с каковыми имею честь быть...

ГЕГЕЛЬ - ГАРДЕНБЕРГУ ( Фрагмент) [Берлин, середина октября 1820]

Ваше сиятельство, имею честь верноподданнейше преподнести Вам экземпляр учебника естественного права и науки о государстве, вышедшего под заглавной «Философия права».

Представление взору Вашего сиятельства философского трактата, притом подобного содержания, могло бы в глазах моих создавать видимость даже нескромности или же мнения, что взгляда Вашего сиятельства может быть достойно нечто имеющее предназначение исключительно для школы; но в то же время я обязан был вспомнить о благосклонной и беспредельной заботе Вашего сиятельства, каковой пользуются все научные начинания независимо от их объекта. Я знал, что в моем изложении предмета, рассмотрение которого требуют от меня мои служебные обязанности, главной целью является научный разбор и теоретическая форма, что научные устремления мои направлены на удаление из философии всего того, что незаконно узурпировало это наименование, и, далее, на доказательство полного взаимосогласия философии с теми основоположениями, в которых испытывает нужду природа государства вообще, наиболее же непосредственно на доказательство полного взаимосогласия философии со всем тем, что отчасти обрело, отчасти же столь счастливо обретет в дальнейшем при просвещенном правлении Его величества короля и под мудрым руководством Вашего сиятельства Прусское государство, принадлежность каковому именно посему не может не быть поводом для особенного удовлетворения.

В соответствии со сказанным трактат мой — попытка постигнуть в главных чертах то, что находится пред нами в столь великой действенности, то, плодами чего мы наслаждаемся; и я думаю, что не возьму на себя многое, если стану предполагать, что философия, строго держась положения и места этого специфического для нее занятия, тем самым оправдывает и защиту свою, и те привилегии, каковыми пользуется она со стороны государства, что, оставаясь в своем кругу деятельности, ограниченном, но проникающем в душу человека, она может споспешествовать благодеятельным намерениям правительства.

С мыслью такой я надеюсь извинить, что преподношением сочинения, затрагивающего предмет, составляющий существеннейший элемент гения и многообразной деятельности Вашего сиятельства, я засвидетельствовал свое глубочайше чувствуемое мной почтение, смея просить Ваше сиятельство о милости удаления книге сей места в библиотеке Вашего сиятельства. Вашего сиятельства верноподданный
Г. В. Ф. Гегель, профессор философии здешнего Королевского университета

ГЕГЕЛЬ - ХИНРИКСУ Берлин, 7 апреля 1821г.

С истинным удовольствием пробежал я, достойнейший друг, присланную Вами рукопись — у меня не было времени, чтобы проштудировать со слово за словом, — и не хочу больше задерживать отправку обратно, чтобы этим не затягивать дальнейшую работу над ней и определение ее.

Я с великой радостью выполню Ваше пожелание о том, чтобы сочиненно Ваше сопровождалось па своем путч к публике моим предисловием; по для этого еще есть время, пока рукопись будет печататься. Этим летом я читаю философию религии, а потому у меня и без того есть повод обращать мысли спои в эту сторону.

Вы просите, чтобы в предисловии я высказал свои мысли о тенденции Вашего труда; но позвольте мне уже здесь высказать Вам мое суждение, а главное пожелания в отношении того, что я считаю полезным, чтобы Вы сделали для этого солидного трактата в плане его направленности к публике и в плане его состава.

Как сказано, пожелания мои относятся но к содержанию и не к сути дела или ого изложению. Суждение мое таково, что Вы вполне справились с делом, и с на-стоящим удовлетворением я увидел Ваше глубокое спекулятивное проникновение в существо деда. Эта Ваша работа — достаточное доказательство Вашей способности и умения свободно и определенно двигаться в высочайших сферах спекулятивной мысли, последовательно получая и развивая предмет из мыслящего понятия. Я но стану приводить отдельных мест, вызвавших мою удовлетворение, — как сказано, я не все мог проработать в частностях, — но меня весьма заинтересовало, например, Ваше изложение доказательств бытия божьего, того, что такое откровение, вопроса об истине и несомненности и т. д., изложение шеллинговской философии и предшествовавших ей систем и т. д., диалектической необходимости движения вперед и т. д.

Мои пожелания касаются внешних доделок, чтобы скорее ввести сюда читателя, то есть не просто такого, который уже привык к спекулятивным рассуждениям. Вы идете путем углубления в содержание, который преобладает во всей своей основательности, но Вы по даете читателю моментов покоя. рефлексии; такие моменты, так сказать, исторические (имеется в виду но внешняя история, но предварительный рассказ о том, за что "Вы собираетесь взяться теперь по ходу своей мысли), необычайно способствовали бы так называемой необходимой понятности; ведь при падании Вашего сочинения Вам важно иметь читателей, равным образом как важно, чтобы можно было усмотреть, читая его. Ваш donura docendi [дар преподавания].

Попытаюсь указать Вам на некоторые ближайшие обстоятельства: 1) уже будет внесено облегчение, если Вы сделаете больше зазор и разделов внутри Ваших абзацев; пять первых страниц совершенно лишены подразделений, как и 6 следующих, и т. д. Страницы 223— 238 — это один абзац, как и 241 — 251 и т. д. Если различать далее цифрами 1, 2, 3 такие красные строки (a linea), это тоже существенно будет способствовать ясному обзору целого; 2) дальнейшим должны были бы опять те самые исторические цезуры в рефлексии, то есть что, например, у того и у этого, у такой-то ступени, фазы и т. д. такая-то цель, но что ближайшее рассмотрение показывает переход разделение такой позиции и т. д. это объясняется в последующем; или — теперь надлежит доказать, или — доказано и т. д.; особенно следовало бы различать и выделять то, в чем заключается согласно логическому выводу и где начинается диалектический разбор; вообще [полезно] всякое субъективное указанно для читателя, что вот теперь надлежит изложить это, объяснить, доказать то, важно здесь следующее и т. д. И вот таким образом предмет, сам по себе круглый, обращается лицом к читателю, иначе читатель скажет, что не знает, как за него приняться и с чего начать. Такой обзор нужен не только в деталях, но и во всем целом,— подразделение, осуществляющее такой обзор, выгодно и необходимо. Я хотел бы, чтобы уже в начале первого раздела было предпослано такое указание, ориентирующее читателя, о том, что сначала нужно рассмотреть природу чувства и т. п. Такого рода введение в целое и в отдельные части, даже в абзацы и фразы, несомненно, обеспечит Вашему трактату совсем иной прием, чем он получил бы в противном случае. В содержании не пришлось бы ничего менять, но из-за таких вводных дополнений оно увеличится на четверть или треть. Сочинение это в своем теперешнем виде слишком забито материалом и содержанием, и такая вторая сторона требуется, чтобы обратить внимание читателя на путь рассуждения и его результаты; 3) коснусь еще одного различения, на которое следовало бы обратить внимание или же, вернее, указать, что оно вообще осознается: именно, что принимается как предпосылка, а что утверждается на основании предпосылок. Так, уже в самом начале то, что Вы говорите о чувстве, не должно считаться чем-то дедуцированным, но Вы предпосылаете представление (или дедукцию) чувства и здесь только указываете, что оно содержит; такие вещи я стал бы настоятельно различать (в том же месте мне хотелось бы, чтобы указано было конкретное определение того, в какой мере и в каком отношении чувство одновременно есть нечто неопределенное, то есть какого вида определенности ему недостает), было бы уместно здесь, где Вы говорите на основе предпосылаемого, объяснение с помощью примеров.

Я не стал бы так распространяться обо всем этом и, может быть, не сказал бы ничего об этой стороне дела, если бы Вы писали только для меня а немногих друзей простои спекулятивной мысли (впрочем, и для последних, и для себя я хотел бы чего-нибудь из этих добавлений; мне стоило бы немалых усилий пробиться через все детали), но Вы ведь пишете и для читающей и учащейся публики и еще больше для публики только читающей, для которой такие выделения и рассуждения, безусловно, необходимы, она их требует и по праву и по преимуществу именно в них видит преподавание, как таковое. Если с такой ясностью изложить всего десятую — пли двадцатую, тридцатую — долю материала, содержащегося в Вашем трактате, то этого будет достаточно для того, чтобы произвести впечатление и даже научить большему по сравнению с тем, как рекомендует Вас публике эта насыщенность изложения в его замкнутом виде, а ведь именно к публике должны мы направлять по преимуществу свои пожелания. Вы правильно поймете мое намерение, с которым я излагаю эти свои мнимые порицания, и, с другой стороны, оцените их так, что их нужно истолковать скорее как похвалу.

Теперь кратко об остальном, о том, что Вы хотите приняться за логику в ее теперешнем построении — с полемическим намерением; этот труд будет весьма целесообразен и явится Вашей заслугой; в конце концов излагать сам предмет — это еще не все, по крайней мере одного этого мало. Следует перенести действие в стан врага. Это скорее вынудит его осмотреться, перестать игнорировать и, устыдившись, перейти к обороне.

Ваше мнение о возможности приписать мне редактирование журнала, называющегося новым берлинским ежемесячником, тем более заставляет меня предполагая, что в этом упрекнут меня другие, кто знает меня меньшe. Правда, там много говорится обо мне, но тем менее следовало бы предполагать, что я причастен к этому. Из моих мыслей и случайных высказываний кое-что тоже попадается там; но по крайней мере я высказал их не для такого употребления. Впрочем, каждая мысль хороша сама по себе. Нужно, чтобы дело снова и снова, самыми различными способами доводилось до сведения публики,

Я не думаю, чтобы статьи из Гейдельберга особо исключались. Во всяком случае присылайте их. Главное, журналу нужен более разнообразный тон при единстве тенденции. Я говорил о Вашем намерении с главным распорядителем — д-ром Фёрстером; пошлите ему то, что захотите опубликовать таким образом.

Продолжайте свою писательскую и лекционную деятельностъ; будьте уверены в постоянном искреннем участии.

Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ —ДАУБУ Берлин, 9 мая 1821 г.

Только в конце марта сюда прибыл г-н д-р Хьорт (как он сказал, болезнь на всю зиму задержала его в Мюнхене) и привоз Ваше дружеское письмо от сентября. Это ближайшая причина такого позднего ответа на него. Но хотя ближайшим поводом для строк, которые я пишу сейчас, является Баше письмо, смотрите на них, пожалуйста, как на проистекающие из внутренней потребности дать самому себе, с помощью такой письменной беседы, ощущение Вашей близости. Поскольку такая беседа превратится в путешествие и визит, для наслаждения которыми нужно завершить сначала прочие дела, происходит то, что бывает обычно с давно задуманными поездками, а именно позже всего наступает время для того, что хотел бы видеть раньше чего и чаще всего. Не могу выразить Вам, как дорого мне и как безоблачно во мне воспоминание о Вас. как дороги мне и как целительны для меня дружба Ваша и любовь, некогда подаренная мне Вами и столь верно Вами хранимая. Когда я решил оставить Гейделъберг, я хорошо знал, чтоб потеряю с этим отъездом, и до сих нор чувствую эту утрату. Ваша душевная память смягчает горечь принесенной жертвы.

Проявленный Вами интерес к моим философским работам не может не доставлять мне чувства особенного удовлетворения, я рассматриваю это как редкий дар дли меня, ведь Вы сами знаете лучше меня, как смотрит у нас на все спекулятивно» наши начетчики, фари-вои и словоблуды. Моя «Философия права», наверное, давным-давно в Ваших руках. Хотел бы, чтобы но меньшей мере основное снискало Ваше одобрение. Я пе мог распространить изучение частностей, которых так много в этом предмете, на все стороны. Такие вещи мне пришлось приберечь на будущее и, главное, следить только за тем, чтобы вышло целое. Так, изучение Вашего «Иуды Искариота» я отложил на будущее до разработки моральной полиции. Не оставляйте слишком долго неисполненной надежду на выход в свет Вашей догматики и морали2. Первой я жду с тем большим нетерпением, что в это лето я принялся за философию религии, говорят, Шлейермахер тоже печатает сейчас догматику3. Приходит на ум Ксения: Долго можно платить разменной монетой, но вот пора вытаскивать и кошель4!» Но будет ли в кошеле этом что-нибудь, кроме тех же грошей, увидим. Трактат его о предопределении (в его богословском журнале) показался мне крайне скудным5.

Только что мне сказали, что рецензия на мое «Естественное право» опубликована в «Hcidelberger Jahr-biicher» — с их теперешним грязным нарядом, который я видел . Я слышал только одно это и очень хочу, если Вы или Хинрикс не предложат мне узнать большее, чтобы все напечатанное там относилось только к предисловию. Тогда я заключу, что писал мой земляк Паулюс! Впрочем, предисловием моим и соответствующими высказываниями я хотел, как Вы, верно, заметили, попасть не о бровь, а в глаз этой пустопорожней и заносчивой секте — теленку в глаз, как говорят швабы. Они привыкли, что за ними всегда последнее слово и отчасти были весьма поражены, что с научной стороны на них махнули рукой и даже смеют публично выступать против них. Здесь, где партия эта особенно привыкла, что слово всегда за ней, и считала и считает себя некоей puissance [силой], я вижу разные кислые мины или по крайней мере косые взгляды в мою сторону. На так называемое шмальцевское товарищество они не могли тут сваливать то, что говорил я, и потому тем более были в замешательство, по какой статье пустить дело.

Если Вас интересует Каровэ8, то вот самое целесообразное, что могли бы Вы сделать, — дать ему совет серьезно подумать о Бонне и для этого получить отпущение грехов — за связи его с бывшим буршеншафтом — от здешней министерской комиссии. Если он не добьется тут своего оправдания, то всякая дальнейшая, особенно академическая, карьера для него закрыта, и не только у нас, но, как показывает опыт, и в других местах! В Бонне он и помимо всего этого будет на своем месте, тогда как в Гейдельборге у него конкурент — Хинрикс.

Прощайте, дорогой и уважаемый человек, и сохраните Саше столь доброжелательное дружеское отношение ко мне.

Преданный Вам Гегель

ГЕГЕЛЬ — КРЕЙЦЕРУ (Черновик)

Могу ли я, любезный, дорогой друг, отблагодарить Вас за все столь ценные подарки, которыми я обязан Вашей дружбе, а остальной мир— Вашему неутомимому рвению. Оно столь же поражает меня, сколь радует доброта Ваша. Сначала о том, что я получил последним: вчера приходят 6 первых листов «Теологии» Прокла , сегодня еще 2 с курьером — настолько, вижу я. торопили Вы книгопродавца со спешной доставкой мне, в самом деле, подарок этот, на который Вы издавна подавали мне надежду, доставил мне огромную радость. К тому же перевод и примечании, которыми снабдили Вы то, что напечатали, — восполнение, и улучшение текста; этот трактат Прокла самое ценное и дорогое для меня из всего, что видел я у неоплатоников; платоновская диалектика — и в то же время более высокая, чем у Платона, степень систематизации, организации идеи в ней самой — это небывалый шаг в философии — но преимуществу заслуга Прокла, из которого черпали последующие. Этим изданием Вы способствовали устранению значительного пробела, и в своих лекциях по истории философии я не премину обратить внимание но Прокла и специально на это сочинение, которое представляется мне подлинным поворотным моментом, переходом древности в новое время, древней философии в христианство, моментом, подчеркивать который вновь, является сейчас настоятельным делом. Нет ничего более своевременного, чем это новое издание Прокла.

Но что же сказать мне об этом еще более грандиозном, совершенно своеобразном труде, о новой мифологии и символике? Эта работа и на сей раз кажется, если быть искренним, книгой, полностью исчерпывающей столь далеко простирающуюся, обширную и великую материю, но исчерпывающей се не только одной предельно широкой ученостью, но и идеей, философией, духом; это труд, с которым мы можем вновь показаться перед иностранцами. Но могу описать Вам, какая поддержка, особенно для моей эстетики, держать в руках талую книгу. Я предполагаю читать эстетику этой зимой, и теперь работа Ваша позволяет мне пойти глубже и со временем, быть может, выпустить что-нибудь об этом предмете.'2. Мне не нужно говорить Сим,— Вы знаете об атом лучше других, — насколько совершеннее стала книга благодаря дополнению ученого аппарата, размеренности в разработке разных мифологических тем, ясности членения, отбрасыванию... Я бы сказал, что особенно по дуто мне смягчение противоположности между определенностью, с которой осознается некий тезис, выделенным, сознаваемым значением символа и чувством сути, инстинктивным порождением и, далее, необходимой ролью разума в мифологических к символических религиях.

Но что сказать мне об этой мучительной роже, выпиленной из полена нашим добрым стариком Фоссом и противопоставленной Вашему каварскому мрамору, — он заставляет ее корчить всевозможные тупые гримасы и делать всякие ужимки|. Он никакого представления не имеет об отличии чисто внешней явной, исторической взаимосвязи от преемственности традиции, которая скрывается в глубине, где представление само не ведает о себе как о традиции, о своей давности — о традиции, единый исток которой распознается только благодаря сравнению, по знакам ее и плодим наряду с отрывочными и томными историческими указаниями и намеками, и (это третье) от совершенно внутренней взаимосвязи единого разума и разумного миросозерцания.

Ваших «Фоссиан» я еще не видел, но позавчера слышал, что они есть здесь. Из письма советнику Партою вижу, что все это было забавой для Вас, — это единственное, что можно с ним поделать: несчастная, ипохондрическая, раздраженная душа, при своей прохондричности вполне благостная. Из того письма мне было очень приятно видеть, что Вы проявляете заботу о Хинрексе, он, безусловно, заслушивает этого, С такой поддержкой, как Вы и Дауб, он, конечно, будет держаться на ногах, по вот добывание хлеба насущного — для этого нет средства хуже, чем философия, и философия абстрактная и спекулятивная. Ведь издатели в лучшей случае находят для себя философские курсы или совершенно популярные философские сочинения типа назидательных книг. Я еще не говорил с Партеем — книгопродавцем, который печатает все. Но в отношении темы, которую разрабатывает Хинрпкс, появилось одно новое обстоятельство: несколько недель назад, когда один чужак, д-р Феннер, жалкий тип, которого отверг наш факультет, собрался читать лекции для дам о натурфилософии Окена, король наложил на них запрет, поскольку философия эта ведет к атеизму, и возложил па министра ответственность за то, чтобы впредь в королевских университетах не преподавалась такая натурфилософия и ей подобная, ведущая к атеизму (спекулятивное философствование о религии)5. (в Отношение религии к философии» — такой заголовок может вызвать подозрения, лучше: «Опыты спекулятивного обоснования теологии».)

Нашему уполномоченному я сказал об этом: всякое спекулятивное философствование о религии можно свести к атеизму, важно только, кто это делает; своеобразное благочестие наших дней и злая воля этих и других демагогов, у которых, как известно, благочестие пышно цветет, без труда позаботятся о таких вождях и снова введут в моду полузабытый лозунг «атеизма», после того как слово это опять произнесено. Хинрикс всегда должен иметь в виду прусские университеты. Но и помимо этого, если в каком-нибудь городе — все равно где — [на него] наложат печать, например демагогии или, того хуже, атеизма, то этот человек будет уже везде в немецкой империи — в пределах Священного союза — носить такую печать — caveto [берегись] — на лбу. Я сам напишу Хинриксу об этой стороне дела, Я не просмотрел внимательнее его рукописи, когда она была у меня, с этой точки зрения — поскольку она может дать повод для недоразумений в выражениях.

Но теперь еще одно, и притом главное. Прошлой осенью я был в Дрездене6, и когда увидел его, то пожалел, что не бывал тут 30 лет, но прежде всего я заметил а нем одно особое удобство — для встреч добрых и ученых друзей. Мне кажется, что Вы, да и Дауб никогда не были там. Что могло бы быть прекраснее, чем иногда съезжаться туда на осенние каникулы. Побывайте там однажды, и Вам захочется бивать там чаще. Я так уговариваю Вас, потому что знаю, что Нам там понравится. Вы скажете, что я выигрываю, так как Дрезден мне ближе, чем Вам. Но между нами нет никакого города —даже и влево, и вправо от пути,.— который сам по себе был бы таким приветливым, столь богатым развлеченными — как раз сообразными с каникулами — для совместного otium'a (досуга] друзей...

ГЕГЕЛЬ — ФОН ИКСКЮЛЮ [Берлин, 28 ноября 1821]

...Ваше счастье, что отечество Ваше занимает такое значительное место во всемирной истории, без сомнения имея перед собой еще более великое предназначение. Остальные современные государства, как может показаться, уже более или менее достигли цели своего развития; быть может, у многих кульминационная точка ужо оставлена позади и положение их стало статическим, Россия же, уже теперь, может быть, сильнейшая держава среди всех прочих, в лоне своем скрывает небывалые возможности развития своей интенсивной природы. Ваше личное счастье, что благодаря своему рождению, состоянию, талантам и знаниям, уже оказанным услугам Вы можете в самое ближайшее время занять не просто подчиненное место в этом колоссальной здании...

ГЕГЕЛЬ — ХИИРИКСУ Берлин, 4 апр[еля] 1822 г.

Посылаю Вам рукопись, она еще но совсем закончили, недостает только 1—2 листов; но мне не хотелось Вас еще больше, чтобы в конце концов не совсем.

Время не позволило привести рукопись в лучший вид; вынужденный прерывать работу, я часто терял связь; значит, в редакции это может обнаружить себя не иначе чем...

b) Вы печатаете у себя в городе, значит, позаботитесь о качестве оттисков; все места, где абзацы и дополнения на полях, правильно отмечены. Но нужен внимательный наборщик, и даже скорее внимательный руководитель, и этим последним будете Вы; где Вы увидите недостатки, исправляйте.

c) Велите отпечатать для меня особо дюжину или примерно столько экземпляров. Пошлите один экземпляр нашему господину министру.

d) Я же с нетерпением жду Вашей работы; поскольку она уже отпечатана, не мог бы я получить уже один экземпляр?

Простите мне общий характер содержания, частично повторяющего уже сказанное в других местах; связанная с моим существованием необходимость отвлекаться не допускала ничего иного; к нашей нынешней теологии здесь есть местами прямые подходы, что Дауб не можете не наметить. А от Дауба я жду открытого объяснения — догматика ли это объединенной евангелической церкви, когда предлагают нам в качестве таковой бесстыдство и поверхностность, правда только в виде первой части, быть может, потому, что не осмеливаются на большее в эту эпоху угнетения, как принято говорить

ГЕГЕЛЬ — ХИНРИКСУ Берлин, на пасху 1822 г. Отправлено 9 апреля.

С этим письмом следуют, уважаемый друг, последние листы моего предисловия; начало отправлено отсюда с почтой 4 апреля. Заключение составляет одно место из Вашего письма относительно субъективного развития и направленности сочинения; место это тронуло и порадовало меня, столь же приятно мне опубликовать его теперь. Там с четкой определенностью говорится о тенденции Вашего трактата, и если бы Вы сами должны были высказаться в печати о Вашей внутренней потребности, то Вы не могли бы сделать этого столь же просто и бесхитростно. Некоторые строки я поначалу выпустил, поскольку лишь сегодня я нашел кусочек бумаги с вырванной печатью, содержащий пропущенные слова. Слова в Вашем тексте, характеризующие более конкретно мою философию, я вычеркнул. Одно слово, которое я поставил для ясности, заменив им местоимение, дает, вероятно, тот смысл, который предполагало Вы, но это не было вполне мне ясно. Чтобы устранить неясность, я поставил существительное, так как теперь по крайней мере хорошо и так и должно оставаться. А теперь лучшие пожелания и связи с настоящим вступлением в мир. Какого приема следует Вам ожидать, я сказал в предисловии. Многое там написало специально для Даубау которого прошу сердечно приветствовать и от которого надеюсь вскоре тоже получить что-нибудь печатное. Есть необходимость в том, чтобы все мы постепенно возвышали голос. Скажите Даубу совершенно по секрету, что министр думает пригласить сюда его и Шварца, чтобы обсуждать дела церкви и теологии. Скажите ему, что нет ничего, чего бы я желал больше, но что у нас проходят дни и годы, пока исполнится задуманное. Если министр будет говорить со мной об этом, то я скажу ему, что ему стоит только просить обоих господ о 1) присылке статей их церковного союза; 2) критике догматики евангелической церкви (автор которой', по-видимому, не осмелился показаться па людях со своей второй пастью, которая должна была выйти к рождеству), и тогда он увидит, что думают они о теологии и о такой берлинской теологии [...].

ГЕГЕЛЬ - АЛЬТЕНШТЕЙНУ

Ваше Превосходительство

оказали мне милость, подав мне приглашением в здешний университет надежду, что исполнение планов Вашего Превосходительства в отношении научных заведений предоставит Вам случай открыть предо мной новое поле деятельности и в дальнейшем повысить мои доходы.

Осуществление этих милостивых заверений я мог рассматривать исключительно в связи с высокими намерениями Вашего Превосходительства в деде поощрения наук и образования юношества и в этой связи считать лишь второстепенными мои личные пожелания улучшения моего экономического положения. Поскольку, однако, прошло четыре с половиной года с моего вступления в должность и разного рода домашние беды сделали мое положение тягостным для меня, то последнее не могло не попомнить мне о прежних милостивых словах Вашего Превосходительства, и благорасположение Вашего Превосходительства дозволяет мне говорить с Вами о моих пожеланиях» возникших ввиду упомянутых обстоятельств. Не без благодарности я, со стороны экономической, оценил некоторое повышение моих доходов в связи с благосклонной передачей мне функции при здешней Королевской научной экзаменационной комиссии. Эта прибавка почти поглощается, однако, тем, что ввиду близящейся старости я тем более обязан думать об обеспечении будущего жены моей и детей, что все собственные средства, которые я имел, я принес в жертву своему образованию, каковое посвящаю теперь Королевской службе. Уже вступление во всеобщую вдовью кассу для ежегодного получения моими наследниками суммы в 300 талеров вместе с тем, что должен вносить я в университетскую вдовью кассу, вводит меня в ежегодный расход в 170 талеров, и при столь значительном годовом пожертвовании мне не могут не представляться два обстоятельства: что в случае, если я скончаюсь не в качестве профессора Королевского университета, все взносы мои в университетскую вдовью кассу будут совершенно затеряны и что ввиду вступления моего во всеобщую вдовью кассу вдова моя я дети тем менее смогут ждать милостивой поддержки Его королевского величества.

Помимо этих значительных затрат на обеспечение моей семьи болезни, случившиеся в ней, столь высокая в этом городе стоимость воспитания подрастающих детей, ухудшение с недавних пор моего здоровья возлагают на меня такие расходы, которые я не могу погасить своими прежними доходами. Откровенно смею добавить к этому, что научный предмет, которому я посвящаю свои силы на Королевской службе, такого рода, что основательная и добросовестная разработка его требует большего времени и совсем иных усилий, нежели предметы многих других профессоров, а потому оставляет мне мало времени для восполнения моих доходов с помощью писательских трудов, помимо того что философские работы для публики обычно влекут за собой лишь незначительное вознаграждение.

Я полагал, что обстоятельства эти дозволяют мне проявить смелость и почтительнейше обратиться к милостивой благосклонности Вашего Превосходительства, каковую проявить Ваше Превосходительство изволили еще в прошлую осень по случаю путешествия, ставшего необходимым для восстановления моего здоровья и пригодности моей к выполнению служебных обязанностей, и верноподданнейше препоручить высокому вниманию Вашего Превосходительства обстоятельства мои и питаемые мной надежды.

Вашего Превосходительства верпоподданный
Гегель, профессор здешнего Королевского университета.
Берлин, 6 июня 1822 г.

ГЕГЕЛЬ - АЛЬТЕНШТЕЙНУ

Ваше Превосходительство соизволяли столь благосклонно рассмотреть мое верноподданнейшое представление от 6 числа прошлого месяца, что я чувствую себя обязанным выразить самую искреннюю мою благодарность. Чрезвычайное вознаграждение, милостиво дарованное мне 26 числа того же месяца, освобождает мое экономическое положение от многообразных и не терпящих отлагательства коими оно было отягощено, и это вспомоществование приобретает для меня еще более высокое значение благодаря тому деликатному способу, коим таково было предложено мне, и благодаря тем милостивым словам, коими Ваше Превосходительство соблаговолили сопроводить таковое. Дозвольте, Ваше Превосходительство, принести Вам мою особую благодарность за эти слова, тем более сердечную, чем более укрепляет и вдохновляет меня в моем тяжелом призвании благосклонное удовлетворение Вашего Превосходительства моей публичной деятельностью.

Дальнейшее совершенствование внешних условий моей жизни я имею смиреннейше предоставить мудрому усмотрению Вашего Превосходительства с тем безусловным довернем, с которым я последовал почетному приглашению Вашего Превосходительства поступить на Королевскую государственную службу. При том объеме занятий, который присущ профессии, избранной делом моей жизни, я не могу думать о каком-либо ином расширении таковых, нежели то, какое ближайшем образом само собой примыкает к ним, а именно о завершении начатых мной научных трудов п придании моим научным устремлениями Польшей действенности и направленности в сторону более широкой публики. Отныне я могу не опасаться, что заботы внешнего характера внесут смуту или расстройство в мою работу, для счастливого успеха каповой потребны свобода и светлая ясность духа, ибо своими милостивыми обещаниями Ваше Превосходительство совершенно успокоили меня в этом отношении, тогда как неоднократные и недвусмысленные доказательства создали у меня служащее дальнейшим поощрением убеждение в том, что возможные опасения высших государственных инстанций в отношении философии, опасения, повод к каковым легко мог быть подан извращенными устремлениями внутри таковой, отнюдь не коснулись моей публичной деятельности как преподавателя и что я не без признания и небезуспешно трудился на своей ниве, способствуя обретению учащимся юношеством правильных понятий и стремясь быть достойным доверия Вашего Превосходительства и Королевского правительства.

С чувством почтительнейшей благодарности прибываю
Вашего Превосходительства покорнейший Гегель, профессор
здешнего Королевского университета
Берлин, 3 июля 1822 г.

ГЕГЕЛЬ - ДЮБОКУ Берлин, 30 июля 1822 г.

Мне надлежит принести Вам, глубокоуважаемый господин, свои извинения за задержку ответа на благосклонное письмо, каковым Вы пожелали почтить меня. Первое Ваше письмо обрадовало меня возможностью познакомиться с искренним другом истины, а второе теперь и со знатоком форм, в каковые стремится философия облечь истину, равно как с человеком, зрелым благодаря опыту внешней и внутренней жизни, деятельным в практическом призвании, удовлетворенным как своими трудами, так и семейной жизнью. Эти сведения, сообщенные Вами о себе, облегчают мне ответ, не только предоставляя мне более конкретные исходные моменты для изложении мыслей, но и являя мне душу, единую с самой собой и своим положением, внутреннее здоровье духа, каковое, верно, создает для индивида основу подлинного познания, тогда как в противном случае раздумья легко могут приводить к болезненному копанию в своей душе, не знающему ни начала, ни конца прежде всего потому, что она и не желает знать их.

Что касается объяснения мыслей моих об истине, о чем Вы просите меня, то вы сами знаете, что подобные мысли, дабы быть оправданными, требуют исчерпывающего истолкования и письмо может ограничиться лишь общими указаниями; равным образом Вы желаете, чтобы я указал то из моих сочинений, где Вы могли бы обнаружить требуемое. Постараюсь соединить ответ на вопроса.

Мне но надо говорить о том, что вообще истина ближайшим образом открыта для человека в религии, что она оживлена и оплодотворена опытом его жизни" и его души; ибо постигать в форме мысли есть ужо дальнейшая потребность — то есть потребность в том, чтобы, пользуясь употребленным Вами выражением, не просто обладать ею в вере, но и видеть ее — именно глазами духа, ибо телесными глазами это невозможно— ведать истину. А интересы Вашего духа давно уже привели Вас к точке зрения такой потребности.

[Итак, мне не приходится указывать на первую форму, равно как говорить о переходе ее во вторую., то есть веры в звание. Только одно позвольте мне заметить, что сразу же составляет важное различение, берутся ли вера и знание как различные по своему содержанию или же как разные формы одного и того же содержания. И в этом отношении моя взгляд состоит в том (причем это для меня один из важнейших пунктов), что религия, конечно, могла обманывать индивидов, но не пароды и не поколения и что философия до тех пор не завершена, по крайней мере в изложении своем, пока ей не удастся осуществить примирение к гармонию веры и знания.]' О соотношении этих форм я рассуждал недавно на нескольких страницах, экземпляр которых осмелюсь приложить теперь к письму (прошу сначала внимательно исправить указанные опечатки) и которые являются предисловием к сочинению одного из моих учеников, д-ра Хинрнкса, «О религии в отношении к науке».

Но мысль о понимании, постижении истины в мышлении сейчас же встречается с кантонским взглядом о простой субъективности мышления — взгляд этот известен Вам и Вы поднялись над ним. Поскольку Вы, как вижу и на Вашего письма, француз но рождению я, кроме того, человек, занятый здравой деятельностью, Вы не могли остановиться на таком немецком ипохондрическом взгляде, который обратил в тщету все объективное и только наслаждается этой тщетой в своей душе. [Говоря так, я отнюдь не забываю о заслугах кантовской философии —на ней я сам воспитан— для прогресса, и даже в особенности для революции в философском образе мысли.] Но я отвлекаясь от прочих заслуг кантовской философии, приведу в пример только одно — насколько интересно и поучительно не только видеть у Канта, в его так называемых постулатах, потребность в идее, но и ближайшее определение таковой. Все сказанное в его «Критике способности суждения» о мысли созерцающего рассудка, цели в самом себе, которая в то же время существует и естественным образом — а органических вещах, все это может послужить введением для дальнейшего развития взглядов. Правда, нужно отвлечься от высказанной там точки зрения, что подобные идеи берутся только как субъективный принцип рассмотрения. Скажу здесь о том, что приводите Вы в своем письме, — о том, что идею я понимаю как становление, как единство бытия и ничто. Отмечу здесь два момента. Во-первых, бытие и ничто суть наибеднейшее, а потому первоначальные формы противоречия; другие такие формы, на которых ни одной нельзя, однако, придерживаться в отдельности, — бытие и сущность, бытие и мышление, идеальность и реальность, понятие и объективность, подобно изменчивому и неизменному у Рейнгольда — соединение и различение и т, д. Напротив, научным способом представления идеи я считаю такое, при котором раскрывается процесс, причем начиная с абстрактного, ибо всякое начало абстрактно, и кончая конкретным, как процесс движущийся сам по себе и саморазвивающийся. Вообще идея по существу своему конкретна как единство различенного, а высшее единство есть единство понятия с его объективностью, почему и истина, но уже в связи с представлениями, определяется как совпадение таковых с предметами. Но затем я беру истину еще и в том более определенном смысле, что она присуща или по присуща предметам в них самих. Неистинный предмет вполне может существовать, а у нас может быть правильное о нем представление, но такой предмет не то, чем он должен быть, то есть он несообразен со споим понятием (это мы называем также дурным). Дурное действие не истинно, понятие разумной воли в нем необъективно, а понятие такое есть то, чем должно быть действие, то есть присущее ему предназначение. Поэтому только идея в высшем ее значения, бог, есть истинно истинное, то, где у свободного понятия в его объективности нот уже неразрешенных противоречий, то есть то, что никоим образом больше не сковано конечным. Во-вторых, замечу, что следует выставлять такие определения, как: идея есть единство бытия и ничто, понятия и объективности, изменчивого и неизменного и т. д. — и такие тезисы, как: бытие есть ничто, понятие есть объективность, идеальное есть реальное, и наоборот. Но одновременно нужно знать, что все подобные определения и тезисы одностороние, а посему оппозиция им правомерна. Присущий им недостаток и состоит как раз в том, что они выражают по преимуществу только одну сторону, единство, существование {das 1st) и. следовательно, не выражают наличного различия (бытие и ничто и т. д.) и того негативного, что заключено и сопряжении таких определенностей. Поэтому вполне обоснована манера Рейнгольда выражаться —различающее соединение и т. д. В этом отношении взгляд мой состоит в том, что идея может быть выражена и постигнута только как процесс в ней самой (пример — становление) и пак движение. Ибо истинное не ость нечто только покоящееся, сущее, по есть только нечто самодвижущееся и живое; вечное различение и существующее в Едином сведение всякого различии к тому, чтобы оно уже по било различием; что также, будучи понято Jan; некий способ восприятия, может быть названо вечной любовью. Идея, жизнь, дух — они существуют только как движение и самом себе, как такое движение, которое равным образом есть абсолютный покой.

Однако время кончать и поэтому прибавлю только одно: я склонен думать, что содержание это наличествует во венком подлинном сознании, во всех религиях в философских системах, но что наша нынешняя позиция состоит в том, чтобы познавать это содержание в его развернутом виде, что не может происходить иначе нежели научным путем, единственным, каким может быть оно подтверждено. Я при моем положении взял на себя труд способствовать возвышению философии до уровня науки, и только эту цель преследуют все мои прежние работы, отчасти несовершенные, отчисти еще не законченные. Обзор проблем н пытался дать в своей «Энциклопедии», которая весьма нуждается, однако, в переработке. В соответствии с этой целью рассматривайте и Вы мои прежние и будущие сочинения; моя «Логика» и затем моя «Философи права» (бельмо и глазу у демагогического народца) призваны стать такой научной разработкой — первая всеобщего, вторая — одной из частей идеи, открывающейся и действительности, идеи, которая во всем едина. Здесь Вы сможете лучше рассмотреть мой метод, который стремится только развить процесс, необходимо следующий из понятия, а в остальном не должен заботиться ми о каких основаниях н .мнениях и не оглядываться и поисках таковых.

Остается только пожелать, чтобы эти немногие слова помогли Вам познакомиться в общих чертах с моими взглядами и способом философского рассуждения, как Вы того просили. Из этого моего опыта Вы по крайней мере увидите» что я был весьма обрадован узнать в Вашем лице друга философии (друзей невежественного самомнения множество). С глубоким уважением

покорнейше проф. Гегель

ГЕГЕЛЬ - ХИНРИКСУ Берлин, 13 августа 1822 г.

[..,] Пока я знаю только, что Ваше сочинение произвело хорошее впечатление; именно спекулятивный тон в глубина хорошо рекомендуют его у нас, то есть в известных, притом весьма высоких, сферах, отпасти как таковые, отчасти же потому, что такая манера ве задевает и же выкапывает тех слабостей, которые легко могут вести к недоразумению*, проистекающим из популярных изложений. Правда, у плоского и незначительного философствования тоже есть это преимущество — отсутствие чего-либо опасного и повода быть скомпрометированным; но подобное философствование не предпочитают у нас другим формам.

Господин министр выразил мне весьма благосклонное отношение к Вам, когда я воспользовался случаем, чтобы заговорить о моем предисловии к Вашей книге и о ее авторе [...].

ГЕГЕЛЬ - ЛЮБОБУ Берлин, 20 апреля 1823 г.

Прежде всею, дорогой друг, я приношу Вам свои извинения в связи с тем, что из-за своей медлительности задержался с ответом на Ваши письма, и прошу быть ко мне снисходительным. Надо мной прямо-таки висит какой-то рок: какое бы я ни писал письмо, приходится начинать его с извинения. Теперь же, окончательно решив ответить Вам, я убедился, что не могу найти Ваших писем. Чтобы не терять время и настроение, придется писать но памяти. Вы говорите о потребностях и о проблемах философии, что свидетельствует об основательности Ваших интересов и усилий в занятии философией. Среди причин, задержавших мои ответ, можно укапать и на возникшее у меня ощущение, что я но смогу, пожалуй, достаточно хорошо разобраться и предмете, о котором идет речь в одном из Ваших писем. Попытаюсь разрешить возникшие у Вас сомнения, впрочем только восстановив их но памяти. Если не ошибаюсь, одни из пунктов, относительно которого у Вас возникло сомнение, касается результата того изложения причинной связи, которое дано мной. То, что Просилось Вам в глуза, касается, как мне кажется, не столько природы самого этого понятия, сколько выводов, которые могли иметь значение для последующих званий, если бы понятие причинной связи оказалось несостоятельным. Прежде всего я должен заметить, что в логике неизбежно приходится рассматривать понятия без всякой связи со способами их применения и с вытекающими из них выводами, так, чтобы они сражались и погибали только ради самих себя. Далее, я напомню Вам; о результате кантонской философии, с которой Бы хорошо знакомы. Как известно, в ней рассудочные понятия ограничиваются тем, что с их помощью познают одни лишь явления, однако они но могут постигнуть истинное. В таком исследовании речь идет только о том, чтобы установить, каковы мыслительные определения, способные к познанию истинного. Поэтому если оказывается, что то или иное понятие не может дать такого знания, то это по сути ничего не значит. Родная стихия таких определений — мир конечных вещей, или, иными словами, в подобных определениях следует искать только конечное. Идея же должна иметь иную, отличающуюся от этой форму единства с самой собой — концепция, до которой философия Канта не поднялась. Для познания истинного в конечном следует искать другое определе-ние и другую форму, чем форма его категории.

Теперь, в связи с изложенным здесь, я хотел сказать несколько слов о содержании второго Вашего письма от 3-го марта, которое я после повторных поисков все же нашел. Оно опять обращается ко всеобщему в метафизических воззрениях и к отношению познания к истине. Прежде всего должен прибавить к сказанному, что если а духе, в душе, особенно в религиозном восприятии (о котором Вы прочувствованно и дружески доверительно писали мне в своем первом письме, связывая это с Вашим жизненным путем, его перипетиями, как глава и отец семейства) — одним словом, в человеке уже утвердилась вера, уверенность, убежденность — или как Вы там еще позовете — в истине, в боге, то речь и таком случае идет в вечную очередь не о том, чтобы приобретать такое убеждение посредством познания хотя, правда, часто случается и так, что человек приходит к нему на пути философского углубления в предмет познания, а о том. чтобы эти твердо установленные для души основоположения познавать и понимать. В этой позиции дух, так сказать, чувствует себя застрахованным в отношении познания. Если познание посредством понятий окажется неудовлетворительным, то это не нанесет никакого ущерба упомянутой уверенности. Она остается непоколебленной, если мы припишем эту неудачу в познании особому пути, который мы ему предначертали, или даже вообще самой природе познания. Познание при таком подходе к нему можно рассматривать больше, пожалуй, как роскошь духа, чем как его потребность.

К этому примыкает еще и то, что Вы пишете в своем втором письме об отношении, существующем между детиной и представлением согласно мнению шотландской школы и Рейнгольда (добросовестного исследователя, который, как я на днях узнал из газет, недавно скончался, и по ком Бы, вероятно, особенно скорбите). Речь идет о том, что истинное бытие истинно само по себе и не нуждается в представлении как в своем предварительном условии. Человеческое же представление, наоборот, предполагает независимый предмет и знает истину только в качестве относительного совпадения с собой. Истинность же бытия самого по себе, наоборот, есть абсолютное совпадение бытия с самим собой.

Так как мы подошли к атому вопросу, то я хотел бы сделать следующее замечание: когда п бытии говорят, что оно есть совпадение с самим собой, а затем, что оно есть почто непознанное и непознаваемое, то при этом высказывается противоположное тому, что ранее говорилось. Ибо когда мы определяем бытие как совпадение с самим собой, то мы даем ему мыслительное определение, а это значит, что тем самым бытие мыслится и постольку познаётся. Вообще же я полностью признаю приведенные положения, поскольку они относится именно к природе представления. Однако представление есть познание, стоящее в отношении к чему-то, т. е. связанное с каким-нибудь предварительным условием. По этой же причине я воздерживаюсь от такого, например, выражения, как: абсолютное есть единство представления и бытия. У представления— другая почва, а не познание абсолютного.

Отсюда перехожу к Вашему изложению моих мыслей, о котором Вы хотите узнать мое суждение. Я был очень рад увидеть, как глубоко Вы проникли в предмет, особенно в том пункте, где он рассматривается наиболее спекулятивно. В первую очередь я бы хотел повторить уже сказанное выше, а именно, что я но иду вразрез с философией Рейнгольда и шотландской школы, но просто нахожусь за пределами их воззрений и потому оказываюсь в противоречии лишь с их мнением, будто точка зрения представления высшая и последняя. Что же касается Вашего изложения моего намерения, которое я нахожу постигнутым точно и основательно, то по этому поводу я бы хотел лишь заметить следующее: если Вы, к качестве результата, говорите о различии, которое в одном отношении не различие, что это кажущееся различие есть одна только видимость различия, абсолютная же истина духа есть абсолютна» неразличимость, тождество, единство, то в таком случае слово «абсолютное» легко может приобрести смысл (/абстрактного» (как, например, абсолютное, т. е. абстрактное, пространство), и. таким образом, истина окажется лишь абстрактной неразличимостью, тождеством и единством, точно так же как выше бытие было определено как только совпадение с самим собой. Однако с точки зрения философски абсолютного я определяю истинное как само но себе конкретное, т. е. (как и Вы об этом пишете} как единство противоположных определений, по таким образом, что это противопоставление в единстве еще сохранено, или же: я определяю истинность не как нечто застывшее, застойное (т. е. как абстрактную идентичность, как абстрактное! былые), но как движение, как самое жизнь, как неразличимость, понятую только как кажущуюся в себе неразличимость или неразличимость, заключающую в себе некоторое различие, которое как существующее в ней в единстве в то же время не есть различии — как различие снятое, т. е. уничтоженное и вместо с тем сохраненное; каковое потому, что оно— лишь кажущееся, вообще — не есть.

Я бы хотел, чтобы эти мои замечания укрепили Вас. в правильности Вашего изложения моих понятий, и тем самым они бы выполнили свое назначение. Осталось немного места, и я хотел бы сказать Вам, что теперь чувствую себя лучше, чем па исходе зимы, когда на мое сильно сказались усилия, связанные с чтением курсов. Надеюсь, что Вы и Ваша семья без ущерба перенесли эту суровую зиму. У нас опять плохая погода, что наверное и Вас удерживает от переезды на дачу. С сердечным поклоном, дружески

Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ — ВИНДИШМАННУ Берлин, 11 апреля 1824 г.

[...] Переходя к книге, экземпляр которой Вы мне любезно прислали, и должен сказать, что она меня очень обрадовала . Это одна из немногих книг, которая мне доставила удовольствие и вселила в меня надежду на будущее. Вы задели прямо корень зла, и если те, кто в нем уже увяз, утратили способность слушать, то Ваши наделенные силой и могучим духом слона окажутся плодотворными для тех, убежденность которых перед лицом общего настроения ослабла, и внушат им мужество идти по пути компания. Вы сначала обращаетесь к медицине, и наложение оказывается наиболее убедительным именно там, где оно касается нужд И потребностей этой специальности. Было бы полезна, если бы Вы уделили столько же внимания и другим областям, особенно теологии, от которой должна исходить твердая уверенность и глубина во всем другом. Однако именно положение этой наука почти что оправдывает положение других, ибо последним святость не дана, и если священники (к которым я причисляю и философов, а в известном смысле и правительства) позволили народу впасть в такую поверхностность, то и медицина вынуждена нести свою долю вины в этой порче, ведь и она ужо не в состоянии найти точку опоры, которая дала бы ей возможность развернуть духовную деятельность, идущую внутрь и действующую изнутри. Однако по меньшей мере крайне необходимо, чтобы были известны такие вещи, как, например, случай с исцелением Ваших глаз, чтобы магнетизм вновь занял надлежащее место как факт для нашего времени, отчасти, чтобы подтвердить то, что было сделано ранее, отчасти же, чтобы эта сфера исследовании твердо встала на ноги, пусть даже в качестве частного, но живого и процветающего авторитета, существующего рядом с другими внешними и безжизненными проявлениями внутреннего. Было бы столь же важно оправдать существование этой сферы средствами названия, что явилось бы наибольшей неожиданностью для надменности поверхностного знания, мнящего, что оно может справляться с любой задачей и сохранить при этом свои сокровища в безопасности и, несомненно, и бесплодности! Ваше введение меня особенно заинтересовало в личном плане, поскольку я нахожу в нем удовлетворенно, ибо Вы идете по избранному мной пути спекулятивного познания и даже обещаете пользоваться этим способом философствования и впредь и дарить нам результаты Ваших размышлении. Вдвойне интересным мне показался кульминационный пункт, до которого Вы доводите свое изложение. Хотя этот пункт сам но себе наиболее интересен, все же вполне может статься, что именно в нем выявится то, что Вы называете расхождением между нами. Но поскольку путь, по которому мы до сих пор шли вместо, был очень долог и на нем у нас было очень много общего и с точки зрения духа, и с точки зрения содержания, то упомянутое Вами расхождение — дело далекого будущего. Теперь же я чувствую лить Вашу дружбу, нахожу в пой глубокое удовлетворение и прошу в заключение сохранить ее, как это от всего сердца делает

Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ — ПРУССКОМУ МИНИСТЕРСТВУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ (Черновик)
Берлин, 4 ноября 1824 г.

Действительному тайному
Королевскому Министру внутренних дел и полиции
Его Превосходительству Господину фон Шукманну

Ваше Превосходительство! Осмелюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой, о позволительности которой не берусь судить и повод к которой Вам одному смею покорнейше изложить.

В 1817 и в 1818 гг. господин профессор Кузен из Парижа, об аресте которого и доставке сюда я лишь недавно узнал, во время двух путешествий, им тогда в Германию, со многими немецкими профессорами, преподавателями философии к университетах, и в частности со мной в Гейдельберге.

В общении, которое мы вели особенно в течение нескольких недель летом 1817 года, и узнал его с определенной стороны ( именно только с этой стороны, о чем считаю нужным напоминать), как человека, который проявлял глубокий интерес к науке, и особенно к своей специальности; в частности, он выражал сильное стремлении выработать точное представление о том, как преподается философии в университетах Германии. Такое стремление, особенно ценное у француза, старание и основательность попыток понять наши трудные методы преподавания философии, а также то, что явствовало из ознакомления с конспектами, на основе которых он читал свои лекции по философии в Парижском университете, равно как весь его характер, представлявшийся мне глубоко порядочным и сдержанным, — все это вызвало во мне, смею утверждать, живое, почтительное и искренне дружеское отношение к его научным устремлениям. Я позволяю себе прибавить, что такое отношение к нему в дальнейшем ничуть не изменилось, хотя и последующие 6 лет и не имел о нем никаких сведении. Правда, я слышал, что после того, как он потерял одно из занимаемых им в Париже мест (другие оставались за ним) из-за почти безнадежной болезни и вызванной этой болезнью слабости, он одновременно для обеспечения своего материального благосостояния осуществил много литературных работ и публикаций, о чем я хорошо осведомлен по его философским статьям u «Journal des savans» и в «Archives litteraires» (о последнем из этих журналов я не могу сказать, до какого года он издавался и продолжается ли его издание), частично же знаю по подготовленному им новому изданию сочинений Декарта, затем по начавшемуся французскому переводу сочинении Платона и освоено по новому изданию сочинений Прокла, основанному на сравнение находящихся в Париже рукописей, поскольку он оказал при его издании честь мне, посвятив четвертый том мне и Шеллингу .

Эти многочисленные труды лишь увеличили мое уважение к научной и преподавательской деятельности господина профессора Кузена. С другой стороны, я не мог скрыть своего сожаления и одновременно изумления, узнав, что такие усилия ввергли его в длительную болезнь и подорвали его силы (на такой подвиг, должен признаться, сам я вряд ли был бы способен).

Несколько недель назад я встретил его в Дрездене, где был проездом. При этой встрече я получил различного рода свидетельства его продолжающегося искреннего и, полагаю, делающего мне честь дружеского расположения, поэтому я был весьма изумлен тем обстоятельством, что из его ареста, как я слышал, явно следует, что против него существуют показания, весьма усугубляющие тяжесть его положения.

Поскольку он еще находится под следствием и его виновность не доказана, считаю возможным доложить Вам, что продолжаю испытывать к нему глубокое уважение, которое испытывал к нему и прежде (при обстоятельствах, которые я покорнейше изложил Вам), и даже если бы мое сложившееся ранее представление о нем было сомнительным, все же на основании изложенных выше Вашему Превосходительству прежних обстоятельств, его дружеского... его достоинства, литературных заслуг... я испытываю потребность засвидетельствовать ему мое в нем участие в сложившихся условиях или, быть может... доставить ему удовольствие (исходя из того, что совсем недавно он высказал мне свои дружеские чувства и уважение); а также не имею никаких оснований опасаться высказать Вашему Превосходительству это свое желание открыто и представить его на благосклонный суд Вашего Превосходительства, так как... мне неизвестны детали и причины происшедшего, то я не считаю необходимым приводить или излагать дальнейшие мотивы моей к Вам просьбы. Позволю лишь добавить к сказанному, что не премину покорнейше рассматривать все формальности, каковые Ваше Превосходительство сочтет необходимыми в полицейских интересах в случае, если мне будет милостивейше дозволен визит, как такие меры, осуществление которых дает возможность заслужить то, чтобы этот шаг (допущение визита) был сделан в отношении меня.

[Нижеследующий текст адресован фон Кампцу:]

Ваше Превосходительство,

согласно Вашему благосклонному соизволению, я осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство передать приложенное к настоящей записке письмо в руки Его Превосходительства Государственного министра господина фон Шукманна. Доверительнейше и покорнейше прошу также представить на благоусмотрение Вашего Высокоблагородия уместность и позволительность передачи этого письма Его Превосходительству.

ГЕГЕЛЬ - ЦЕЛЬТЕРУ

Когда я вчера прочитал в любезно переданном Вами мне втором выпуске 5-го т[ома] «Искусства и древности» одно место на стр. 43, где написано следующие: «.Одну молодую женщину замуровали, чтобы построить крепость Скутари, и этот обычай кажется тем более диким, что на Востоке закладывают в тайники фундамента крепостей только освященные изображения или талисманы, чтобы подобного рода оборонительно-наступательные сооружения сделать неприступными», я вспомнил, что несколько дней тому назад увидел нечто относящееся сюда в «Transactions of the Royal Asiatic Society», vol. 1, Part, 1, (London, 1824). Я нашел это место на стр. 78 в статье Малколма о бхиллах— одном презираемом индийском племени. Вот это место:

«Яджнендева, один из бывших раджей Дхара... У него было четыре брата, вместе с которыми он попытался построить крепость в Манду. Но все его попытки были безуспешны. Ибо как только они выстраивали какую-то часть, все рушилось наземь. Так повторялось несколько раз, пока богиня Халлака Деви в одну прекрасную ночь не явилась по сне Яджньядеве и не сказала, что до тех пор, пока один из братьев не принесет в жертву голову своего сына и его жену, сооружение не будет завершено. Проснувшись на следующее утро, Яджньядева рассказал о своем сне братьям, которых собрал для того, чтобы решить, как быть. Один из братьев сказал: «Пожалуй, у нас нет особой надобности строить эту крепость, для чего нам придется пожертвовать жизнью одного из наших сыновей и его жены». Яджньядева, услыхав эти слава, сказал: «Я отдам голову своего сына и его жены» — и, сказав это, выполнил свое обещание в ту же ночь. Халлака Деви сказала им, что сооружение крепости будет завершено, прежде чем наступит утро следующего дня. И это точно было осуществлено. После какового удивительного происшествия только один из братьев согласился остаться с Яджньядевой» и т. д.

Здесь, правда, речь идет не о замуровании, но все же о человеческом жертвоприношении. Есть сходство и в некоторых других обстоятельствах — братьях, Халлака...

Я выписал это место для того, чтобы Вы переслали его господину фон Гёте, и при этом очень прошу Вас поблагодарить его за пересылку мне морфологического журнала2. Я хотел бы также добавить, что еще больше, чем заметка о бхиллах, его заинтересует последняя статья капитана Тода3, которая наряду с другим содержит упоминание об одной индийской поэме совершенно иного рода, чем те, которые нам были известны до настоящего времени, — о поэме, в которой больше гомеровского колебания между богами и людьми, чем в обычном для Индии фантастическом смешении, где все, от чего можно ожидать оформленности, сразу же становится бескрайне обширным и, напротив, сейчас же ослабевает от полной обыденности.

Благодарю, вскоре верну Вам присланное.
Гегель, 1/5—25.

КУЗЕН-ГЕГЕЛЮ Париж, 21 августа 1825 г.

Я пишу Вам, дорогой друг, с сердцем, раздираемым горем. После месяца, полного горестных сомнений и неясности, я получил наконец достоверное известие, что С[анта] Р[озы] уже нет в живых. Он погиб, пытаясь подать пример малодушным, которые так и не пошли по его стопам. Вы знаете, как я любил С[анта] Р[озу]. О Гегель, я потерял то, чего никогда уже не найду в своей ЖИЗНИ: интимное и глубинное соединение двух качеств, которые и так ценю, — нежности и силы. Извините, что я не продолжаю, но если я начну говорить о нем, то уже не смогу рассказать Вам о других вещах, а я ведь хочу написать Вам обо всем, что произошло с тех пор, как мы с Вами расстались.

Проезжая через Лейпциг, я отдал распоряжение представителю моего издателя переслать Вам экземпляр изданных мной сочинений Декарта. Выполнил ли он мое поручение? Я также велел ему переслать другой экземпляр того же издания господину фон Хеннингу, которому я написал из Фульды письмо с тысячами благодарностей за то, что он сделал для меня в Берлине, и с просьбой передать от меня привет его милой супруге, господину и госпоже Форстер2 и господину Мишле. Я очень боюсь, что госпожа Хесс не сохранила моей записки, и очень Вас прошу быть посредником между мной, господином фон Хеннингом и его друзьями.

В Веймаре я один раз встречался с Гёте, который принял меня благодаря Вам, хотя и был болен. Я был очень тронут и признателен Вам за это. Во Франкфурте я попытался найти Каровэ, который очень привязан к Вам, хотя немного и расходится с Вами в связи с Вашим философским методом. Можно обладать более широким и более твердым интеллектом, но вряд ли можно быть более честным и иметь более чистую душу, чем он. Я его искренно люблю. Во Франкфурте я встретил господина фон Рейнхардта, который окружил меня заботой, как и Хуманц в Страсбурге, который сообщил мне сведении такого рода, что я направился в Париж с уже принятым решением и твердым планом и всему этому следовал неукоснительно

В Париже определенная часть публики приготовила мне восторженную встречу, от которой я отказался в основном вот из-за какого соображения. Дело в том что всюду здесь я застал всеобщее возмущение против Пруссии. Высказывали пожелание, чтобы я разразился памфлетом против Пруссии и ее полиции. Несомненно, я не испытываю любви к этой полиции; но поскольку мой гнев был несколько смягчен уже в Берлине, я решил не подогревать страсти в Париже, находясь за триста миль от опасности. Я оставался невозмутимым, свободным в своих решениях, принимая их согласно моим принципам и привычкам, но без всякой поспешности. Я даже отважился как-то утверждать, что жизнь в Берлине была вполне сносной, я это вызвало громкие голоса, особенно одного пруссака, человека не без таланта, пожалуй, но сварливого и злобного, который был бы восхищен, если бы я поднял на смех весь Берлин. В заключении всего этого я в течение пятнадцати дней изумлял своим поведением здешних любителей скандалов и вызывал у них недовольство. Потом всё это прошло, как все, впрочем, проходит в Париже.

Теперь Вы уже понимаете, что мои истинные друзья — ЮМАИН и Руайе Коллар одобрили мое поведение, а вместе с ними небольшое число людей, находящихся в оппозиции; публика поняла мое поведение в целом, если не считать интриганов и сплетников, а также некоторых незадачливых друзей, тех, что с некоторых пор ищут повод для осуждения меня и для предательства, — это публика. котoрая не останавливается ни перед чем. Все это доказало две вещи, именно , ЧТО Я неизменно придерживался принципа свободы в своем поведении и что никому не удалось вовлечь меня в какие-либо сумасбродные действия. Те, кто своими доносами вызвал эти преследования, и те, кто надеялся спекулировать на моих неприятностях, были обескуражены моей твердостью и умеренностью) моего отношения ко всему этому. Вообще же мое положение почти близко к такому, какое Вы бы пожелали для меня в моей стране, и, надеюсь, Вы одобрите, мой мудрый друг, мои принципы, хотя они и гораздо менее зрелые, чем Ваши.

Что касается правительственных кругов, то я должен сказать Вам, что они были довольны линией моего поведения как там, так и здесь. Господин де Дама меня правильно понял и одобрил. Он дошел даже до того, что стал хлопотать перед одним из своих коллег, чтобы в ближайшее время, когда возобновятся занятия (теперь ведь у нас каникулы), я смог приступил, к работе на факультете, что, как Вы знаете, является моей мечтой. Если бы это осуществилось, что, по всей видимости, и произойдет, я бы работал, как прежде И это все, что мне нужно я данный момент. Но можете ли Вы поверить, что господин де Дама до сих пор не смог заполучить копии моего допроса? Ему писали много приятных слов относительно меня, по протокола допроса все но присылают. Я на этом настаиваю и буду настаивать. Но я подозреваю, что обычная неповоротливость вашего министра пропорциональна моему терпению. Как Вы знаете, французское правительство сделало решительное заявление относительно меня в «Moniteur», что вернуло мне мое прежнее положение, и это пока все. Между нами, я должен добавить, что господин де Дама предложил мне свои услуги, от которых я отказался, но это показывает его доброжелательность по отношению ко мне. Подождем, что будет дальше, но будем забегать вперед.

До свидания, мой дорогой друг, мне остается еще просить Вас передать приветы любезной госпоже Гегель и нашему мечтательному другу Блоху.

В. К.

ГЕГЕЛЬ- КУЗЕНУ Берлин, 5/4—26

Дорогой друг, не могу начать это письмо, к которому я наконец приступил, без чувства горькой укоризны, которую я заслужил тем, что столь долго откладывал ответ на Ваши многократно повторенные заверения в том, что Вы хранили и всегда будете хранить свое дружеское расположение ко мне. Я бы очень хотел, чтобы Вы приписали эту медлительность идиосиикразии 1, которой я подвержен в данном отношении и которой никто не недоволен более, чем я сам. Что касается этого моего скверного качества, то тут есть лишь одно утешение, которое, к несчастью, еще больше способствовало упрочению моей нерадивости, — это моя уверенность в том, что Вы не примете мое молчание за мое охлаждение к Вам и что, несмотря на справедливость гнева, который я наверняка вызвал у Вас своим молчанием, основа Вашей ко мне дружбы не поколеблена. И еще я мог бы сказать, что в течение всего довольно длительного времени с тех пор, как Вы отсюда уехали, я всегда чувствовал себя как бы в постоянной беседе с Вами при посредстве наших общих друзей, которые имели счастье пребывать в Париже достаточно длительное время, в частности, в Вашем обществе. С тех пор как все вошло в свою колею, несомненно, следовали бы все эти формы непрямого общения заменить живыми формами. Мою вину отягощает то, что Вы меня очень обязали, преподнеся мне весьма ценные подарки, которые для меня столь же дороги, сколь и полезны в приобретении знаний. В Вашем проспекте2 (экземпляры его, посланные Вами, я роздал, причем недавно вручил один Вашему другу господину барону Фуке, и от всех я должен передавать Вам благодарность и приветы) я не мог не оценить глубину метода и взглядов, столь же верных, сколь и утонченных, равно как и силу и изящество изложения. Этот энергичный и выразительный стиль принадлежит только Вам.

Обратимся теперь к сочинениям Декарта и Прокла — это подарок, имеющий наибольшую для меня дойность, за него я весьма признателен Вам. Имея перед своими глазами свидетельства Ваших значительных трудов, я хочу поздравить Вас с тем усердием, па которое способны только Вы, а также поздравляю Францию с тем, что там могла быть предпринята такая грандиозная работа, связанная с изданием философских сочинений. Сравнивая себя с Вами, я вижу в себе только лентяя, а сравнивая наши издательства, испытывающие отвращение к изданию философской литературы, с нашими, я должен признать, что французская публика проявляет гораздо больше вкуса к абстрактной философии, чем публика немецкая. Ваше издание сочинений Декарта представляет нам не только начало современной философии, но и во всем объеме картину трудов ученых того времени. Меня радует прежде всего Ваше изложение философии Докарта и Ваша критика этой философии — прекрасная тема сама по себе, к тому же весьма плодотворная для нашего времени с точки зрения метода рассмотрения философии.

Помимо той благодарности, которую я счел своим долгом принести Вам, очень прошу Вас любезно пере дать мою благодарность господину Гиньо, который любезно прислал мне свою превосходную работу, проделанную им над книгой господина Крейцера4. Разумеется, только Вашей ко мне дружбе я обязан тому, что господин Гиньо проявил ко мне эту любезность, которая меня очень тронула. Господин Гиньо подготовил один том из сочинения господина Крейцера, и помимо сокращения он обогатил этот труд своей эрудицией и развитием содержащихся и нем идей до такой степени, что я, например, не знаю никакого другого труда, в котором была бы рассмотрена какая-нибудь идея более утонченно и в то же время был дан столь развернутый анализ религий, как это делает г. ГИНЬО, и прежде всего нет никакого другого труда, который был бы так же удобен для моих собственных исследований, почему я и готов признать, что весьма обязан ему и это мое чувство серьезно и вместе с тем доставляет мне удовольствие. Я прошу Вас сообщить господину Гиньо мою признательность и уверения в моей высокой оценке его работы, которую я не могу не дать после неоднократного чтения книги. Но вернемся к Вам. Я не мог не заметить мрачные нотки в одном из Ваших писем и не был этим удивлен. Если сделать сравнение с моим душевным покоем, то сознаюсь, что обладаю им в несколько большей степени, чем Вы. Но не забывайте, что Вы моложе меня, к тому же Вы не так закалены в атмосфере непризнания, как я, и если я обладаю этим преимуществом, то это вполне компенсируется ослаблением деятельности, что и моем возрасти уже дает о себе знать. Из-за этого у меня и были неприятности, выразившиеся в отсрочке нового издания моей «Энциклопедии», а также задержке ответов на Ваши письма. «Энциклопедия» должна была выйти в свет в течение зимы, после пасхи. Я посвятил этому новому изданию пятнадцать дней отпуска, которые у меня оставались неиспользованными, а рукопись еще далека от того, чтобы быть готовой. Очень завидую Вам в том, что Вы так деятельны. Впрочем, то же самое не без удовольствия приметил у молодежи, у которой Ваша мысль получает поддержку и духовную пищу. Собственно говоря, отдельные лица — вот кому достается дело сохранения я поддержания прогресса духа и философии.

Публичный ход Вашего дела принял явно однообразное направление, так что я был даже удивлен умеренностью господствующей партии. Если последняя потерпела поражение в частных вопросах касательно свободы печати, то она не только взяла реванш в первой палате парламента, но и добилась этого в манере, вызвавшей мое изумление: ведь она удовлетворилась столь ничтожной компенсацией! Что касается нас, то мы идем нашим обычный путем, который Вам хорошо известен. Здесь циркулирует в рукописи письмо, написанное нашим королем — и притом собственноручно — своей сестре герцогине фон Анхальт-Кётен по поводу ее обращения в католическую религию вместе с мужем-герцогом. Письмо очень большое и написано в резких тонах. Если оно будет опубликовано, то станет, пожалуй, единственным контрастом юбилейным праздникам, которые открываются в Париже 5. Король был очень огорчен, узнав, что эта его сестра своим поступком соблазнила еще и его брата графа фон Ингенхайма, однако этот его шаг не сопровождался словесной шумихой, как здесь говорят: король просто изгнал ого из двора и отказал ему в праве проживать во всех тех городах королевства, где у него есть резиденция.

Надо, однако, ускорить окончание письма, прибавив, однако, еще новости о Ваших друзьях, находящихся здесь [...].

ГЕГЕЛЬ-ДАУБУ Берлин, 19 декабря 1826 г.

Достойнейший друг!

Сегодня я получил тринадцатый от печатанный лист «Энциклопедии» и, собственно говоря, каждодневно должен благодарить Вас за кропотливую работу, которую Вы взяли на себя. Я только хочу, чтобы Вас в какой-то степени поддерживала мысль о том, как и заинтересован в этой новой переработке. Мне это стоит во всяком случае больших усилий. Мое стремление, как бы некая скупость — чтобы, где только можно, все оставалось по-прежнему,— ведет к тому, что мне приходится искать слова и обороты, которые бы требовали наименьших перемен в тексте. Вскоре Вы получите на руки несколько листов той части, в которой наложена натурфилософия. Мне пришлось внести в нее существенные изменении, но вместе с тем я не мог помешать себе войти в детали во множестве мест, что в свою очередь не очень соответствует тому целому, которое я имел и виду.

Подозреваю, что типография переложит на Ваши плечи чтение всей корректуры вместо простого контрольного чтения, что значительно увеличит Вашу нагрузку. К настоящему письму я прилагаю записку для господина Освальда, от которого я вчера тоже получил записку, где он передает мне Ваш дружеский привет. Сейчас я занят философией духа и уже сделал больше половины. Вторую половину мне, конечно, придется целиком переработать.

Одни из многих перерывов, которые задержали подготовку этой работы, был вызван тем, что мне пришлось написать статью для нашего критического журнала (о статье господина В. фон Гумбольдта о «Бха-гавад-гите» 1), вторую статью о том же предмете я оставил на будущее. И от Вас мы с нетерпением ждем работ. Некоторое время назад Мархейнеке сообщил мне приятную весть о том, что Вы намерены написать рецензию на второе издание «Энциклопедии»2. Ничто не было бы мне столь приятно и ценно, чем это; к тому же Вы легко могли бы справиться с этой задачей при той работе с «Энциклопедией», которую Вы сейчас ведете, и я надеюсь на это как на нечто такое, чего вполне можно ожидать. Но у меня есть еще одна просьба к Вам, а именно — написать рецензию также и на второе издание «Догматики» Map-хейнеке3. Не говори уж о большом интересе, который эта книга представляет, особенно для Вас, я должен напомнить о том, что, собственно, не знаю другого человека, кроме Вас, кто мог бы говорить об этой книге по существу. Неизбежно также, чтобы об этой книге по-настоящему писали не только в нашем журнале, но и вообще всюду, ибо оценки, которые даются в общедоступных изданиях, одно издевательство, а люди, которые за это берутся, совершенно некомпетентны. Поэтому я надеюсь, что Вы благосклонно согласитесь и к тому же скоро напишете статью. В ней можно не вдаваться в детали или в анализ отдельных положений — это как угодно, главное же — высказаться о точке зрения в целом.

В одном письме от Нитча из Бонна (который совместно с Люкке и Ульманном издает критический теологический журнал) Мархейнеке предлагается принимать участие в этом журнале (или все их издание принять в состав нашего) «с тем, чтобы придать общее направление признанию всей истинно новой теологии». Здесь, собственно, надо показать, что Мархейнеке в своей «Догматике» (кстати, в достаточной мере уже в первой издании) указал свое направление, а попутно и то, как обстоит дело с этой самой «истинно новой» теологией и с признанном ее в «Догматике» Мархейнеке. Надеюсь, что Вы сделаете также и это.

От нашего друга Крейцера мы тоже ожидаем, что он подаст признаки жизни в виде критической статьи. Я прошу Вас передать ему мой привет и сказать, что мне поручили но просто спросить у него, но, более того, предложить ему, чтобы он занялся «Идеями мифологии искусства» Бёттигера п одновременно, может быть, посмотрел «Пеласгов* Цейснера5 (если я не перевираю фамилию) на предмет того, достаточно ли интересна эта книга, чтобы рецензировать ее или, быть может, написать просто статью в связи с выходом в свет этой книги о предмете, в ней рассматриваемом, ибо этот последний лежит целиком в сфере его интересов. Если он пожелает написать о чем-нибудь другом, пусть он даст мне знать, чтобы я мог проверить, не пишет ли о том же кто-нибудь другой.

Наш журнал не просто ожидает от обоих вас статей, по еще больше я хочу, чтобы Вы выражали свои мысли на бумаге и заявляли тем самым о своих интересах.

С сердечными пожеланиями, мой высокочтимый, дорогой друг,
Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ - КУЗЕНУ Берлин, 1 июля 1827 г.

Милый друг, наконец, я пишу Вам письмо по истечении столь долгого времени — его я должен был написать Вам в любом случае. У меня сейчас крах во всех отношениях, как в моей литературной деятельности, так и в моей корреспонденции. Я, собственно, и не представляю себе, как выйду из этого положения. Я рассматриваю свое обязательство перед Вами как преимущественное и хочу выполнить его раньше всех Других.

Второе издание моей «Энциклопедии» отняло у меня всю зиму. Печатание, которое происходило в Гейдельберге, закончено только на днях, и я распорядился, чтобы издатель переслал Вам экземпляр в первую очередь. Поскольку эта книга представляет собой не что иное, как последовательное изложение тезисов, развитие и разъяснение которых я оставляю для чтения курса, я смог лишь несколько смягчить формализм в изложении и насыщенность материалом, которые в книге преобладают. Я только добавил примечания, которые помогут читателю лучше понять книгу.

Но особенно я опоздал с благодарностью, которую должен принести Вам в связи с той многочисленной продукцией, которая является плодом Вашего усердия, и с посвящением, которым Вы оказали мне честь, посвящением, являющимся свидетельством Ваших дружеских ко мне чувств и вместе с тем проявлением Вашего протеста против нашей полиции, из-за всеведения которой даже в «Платоне» есть темное место, в которое, однако, она, вероятно, не углублялась.

Интерес, который у меня вызвали Ваши «Фрагменты» 2, привел меня к решению написать о них статью в наш критический журнал. Я от этой мысли еще не отказался, но выполнять ее, пожалуй, будет уже поздно. Впрочем, не сдерживать своих обещаний — одно из качеств немцев. Вы мне сделали великолепный подарок —Ваше полное издание сочинений Декарта. Наивность хода его мыслей и способа изложения просто восхитительна! Можно только сожалеть о том, что сам не одарен этой способностью заставлять других понять первостепенное значение философии с помощью трудов, написанных столь просто и ясно, но для полноты издания еще недостает самого интересного — Вашей работы о картезианской философии.

Здесь находится молодой Ампер, и он несколько раз любезно посетил меня. Чтобы погрузиться с головой в самый центр романтического мира, он рассчитывает посетить также Швецию и Данию3. Я, признаться, не очень сведущ в этом весьма туманном направлении мысли и не в состоянии внести какой-нибудь вклад в прогресс его идей. Недавно несколько новостей о Вас сообщил мне господин Панофка, любезно согласившийся доставить Вам это письмо, как и тетради господина Гото.

Панофка сообщал мне, что Вы отказались от своего намерения предпринять путешествие на Рейн, о чем Вы мне недавно писали. Я длительное время размышлял о возможности провести несколько дней в Вашем обществе. Я даже имел смелость разработать проект: или сопровождать Вас при Вашем возвращении отсюда в Париж, или привезти Вас сюда из Парижа: Во всяком случае я очень прошу Вас поставить меня в известность, если Вы еще задержитесь. Не исключена возможность, что я удивлю Вас своим появлением в Париже этой осенью, чтобы оттуда направиться в Нидерланды, но в любом случае я не хотел бы приехать и Париж в Ваше отсутствие. Вообще же, поскольку Вы — человек независимый, а я — человек, подчиненный приказам высших и низших инстанций, я вынужден согласовывать свои планы с ними; я отлично понимаю, что Вы будете стеснены, связывая свои планы со мной. В сущности все это с моей стороны но более чем воздушные замки, о которых я здесь еще не говорю, чтобы не давать повода для насмешек, когда изо всего этого ничего не получится. Господин А. фон Шлегель закончил курс лекций по изящным искусствам, которые он читал здешним дамам и господам. Он не вызвал особого восторга ни своими лекциями, ни своей манерой держаться в обществе; впрочем, мы в хороших отношениях.

До свидания, мой друг! Надеюсь получить от Вас весточку еще в атом месяце, будьте здоровы, не засиживайтесь подолгу в своем кабинете и не лишайте меня своей любви.

Гегель

Госпожа Мильдер просила меня передать Вам, что в августе Вы можете ее найти и Висбадене, а в сентябре — в Эмсе. Она продолжает быть Вашим добрым другом.

ГЕГЕЛЬ — ВАРНХАГЕНУ Берлин, 24/11 [18]27

Многоуважаемый тайный советник, я возвращаю Вам рукописные заметки господина барона фон Гумбольдта, которые Вы соблаговолили переслать мне по его любезному разрешению. Я несколько колебался, прежде чем воспользоваться этим дружеским предложением, причем испытываемое мной безграничное уважение к господину Гумбольдту делало излишним подобное подтверждение этих чувств. Но я не мог устоять перед искушением прочитать его замечания, которые для меня в любом отношении интересны и поучительны, ибо у .меня не было приятной возможности присутствовать на его лекциях. Я бы испытал большое удовлетворение, если бы мои взгляды нашли подтверждение в воззрениях ученого, соединяющего богатство эмпирических знаний с обобщающими идеями, и такое удовлетворенно я уже получил в устной беседе с ним. Мне хорошо известно, что в публичном выступлении невозможно предупреждать возникающие недоразумения и необоснованные толкования и наговоры; это мне слишком хорошо известно по своей преподавательской деятельности 1. В самом желании господина фон Гумбольдта, чтобы недоразумения и кривотолки, возникшие вокруг его лекции2 и вовсе не инспирированные им, не задели моего самолюбия, и в открытости и деликатности его позиции в этих лекциях я вижу лишь дружественные и весьма почетные для меня соображения, и это только существенно углубляет мое почтительное отношение к нему.

Поскольку я не могу не ответить господину фон Гумбольдту на его любезность тем же, то очень прошу Вас, почтеннейший господин тайный советник, быть добрым вестником моих изложенных выше мыслей и чувств, которые вызвало во мне поведение господина фон Гумбольдта.

С заверениями в своем неизменном к Вам почтении
преданный Вам профессор Гегель.

ГЕГЕЛЬ - КУЗЕНУ (Берлин), 3 марта 1828 г.

[...] Прочитанный мной курс истории философии, записями которого Вы, наконец, располагаете, заставил меня обратиться к Вашему переводу Платона1 и более внимательно изучить некоторые куски. Это образец перевода в моем духе. Вы сохранили точность, ясность и приятность оригинала, и перевод читается как оригинальное французское сочинение. Ваш дух вполне властвует над Вашим языком. То же я мог бы сказать и о Ваших статьях и даже об оригинальности и силе оборотов речи у Вас. В некоторых местах Ваших статей содержится такая точка зрении относительно заслуг Вашего протеже Платона, которую я не разделяю; возьмем, для примера, статью об «Евтидеме». Я пишу об этом потому, что Вы хотели услышать мою критику, и нахожу вполне естественным, что Вы, но будучи удовлетворены тем, что нашли в такого рода диалоге, добавляете нечто от себя, но при этом Вы не объясняете, каким же образом это можно мысленно проследить.

Но как обстоят дела с Вашей работой и с Вашим усердием? Всю зиму я не имел от Вас вестей, но я всегда хорошо себе представлял, что Вы не погрузитесь в уединение, как Вы это замышляли, в соседстве с безграничными морскими просторами и предпочтете реву прибоя набат, возвещающий порыв либеральной энергии, который получил отзвук в Париже, во Франции и во всей Европе2. Я живо представляю себе, как Вы радуетесь и сияете, узнав о тех победах, о которых почта каждый день приносит нам все новые сообщения. Мне доставляет особое удовольствие то, что во главе Палаты теперь стоит профессор философии, ибо эта Палата многих вводила в заблуждение при ее образовании. Но остается сделать еще многое и прежде всего восстановить Ваш курс, вот что необходимо. Мне кажется, противники не уступят поле битвы иначе как шаг за шагом, и на них следует оказывать медленное, но непрерывное давление. Возможно, что господин Ленэ имел свои основания отвергнуть министерский пост, как здесь говорят. В остальном же, как мне показалось, выиграно самое главное, а именно, в высших слоях общества создало убеждение, что тот способ действия, которым они руководствовались до сих пор, не может быть применен дальше и не может быть возобновлен, что налицо, к сожалению, серьезное отступление и что речь идет не о деталях, но о таких последствиях, перед которыми часто отступают. Я надеюсь, что отсрочка с восстановлением Вашего курса исходит скорее из соображений приличия, которое следует соблюдать по отношению к бывшему министру, чтобы не высказать категорического его осуждения, слишком резко отменяя множество его Действий, так как это могут приписать существующему якобы решению дезавуировать всю систему в целом3. Но я должен закончить свои письмо. Это письмо передаст Вам господин д-р Ро-зен, санскритолог, молодой ученый, очень талантливый и очень скромный. Господин д-р Мишле через месяц после него тоже приедет в Париж, возможно вместе с другими ориенталистами. Один весьма известный китаист, т. е. господин министр фон Гумбольдт4, приедет к вам через несколько недель. Вы слышали, наверное, о блестящем успехе курса господина Александра фон Гумбольдта5. На него ходили все принцессы, кроме того, моя жена, несколько же раз — даже сам король. [...]

ГЕГЕЛЬ — РАФЕПШТЕЙНУ Берлин, 10 мая 1829 г.

Я должен принести Вам свои извинения за то, что не ответил на письмо, которое Вы любезно написали мне еще пятого число предыдущего месяца. Если бы я стал распространяться о причинах моего промедления и сказал бы, что с перепиской у меня иначе не получается, то это скорее усугубило бы мою вину, чем послужило бы извинением.

То, что я узнал из Вашего письма, а именно, что сделанное мной в области философии находит Ваше одобрение, не могло не вызвать у меня чувства удовлетворения. В той мере, в какой человек, в одиночестве предающийся размышлению, пожелал бы найти удовлетворение в том, как оно протекает, он получает духовное подкрепление и воодушевление, когда сидит, что находит отклик в сознании других. То понимание, которое я обнаружил у вас, я весьма ценю, тем более что глубокий интерес к великим предметам нашего сознания и серьезность мысленного исследования свойственны немногим. Это понимание является также существенной компенсацией за те порицания, о которых Вы упоминаете. Тут может помочь только одно: закаленность против всего этого, и этого нетрудно достичь, поскольку довольно быстро выясняется, что те, кто позволяет себе подобные порицания, не затрудняют себя элементарным требованием иметь хотя бы представление о том, что они порицают.

Что касается Вашего вопроса относительно одной из моих ранних работ «О различии философии Фихте и Шеллинга», то мне известно, что в книжных лавках ее давно уже нет, у меня самого нет экземпляра, и я не могу его достать.

Я не могу, к сожалению, удовлетворить Ваше желание и переслать Вам копию одной из тетрадей моих лекций о науке религии. Это Вы скорее могли бы осуществить, связавшись со студентами, среди которых циркулируют эти тетради, надо сказать, не всегда вызывающие у меня восторг. В этой связи я обращаю Ваше внимание на одну вышедшую здесь несколько месяцев назад (у Э. Франклина) книгу под названием «Афоризмы о незнании и абсолютном знании; опыт понимания философии нашего временя». Автор — Г. Ф. Г....ль, насколько мне известно, это Гешель, советник высшего окружного суда в Наумбурге2. Автор занимается разбором преимущественно моего наложения и толковании идей христианства и пытается последовательно их обосновать, причем отлично соединяет христианское благочестие с основательным спекулятивным мышлением.

Я также прошу Вас передать мой привет господину Д. Хюгелю. о дружеском расположении которого ко мне Вы пишете, и сообщить ему, что у меня вызывает глубокий интерес его единомыслие с моими философскими работами. Примите мое совершеннейшее почтение, с чем и пребываю

преданный Вам проф. Гегель.

ГЕГЕЛЬ - АЛЬТЕНШТЕЙНУ Берлин, 16 мая 1829 г.

То милостивое внимание, которое Ваше Превосходительство во всех случаях оказывали мне, придает мне смелость обратиться к Вашему Превосходительству с еще одной покорнейшей просьбой.

У меня была болезнь легких, которая длительное время, в течение всей прошедшей зимы, мешала мне читать лекции и осуществлять литературную работу, а в настоящее время еще не прошла настолько, чтобы я счел излишним лечение соответствующими средствами той физической ослабленности, которую она оставили после себя. Мой врач прописал мне воды. Не инею оснований скрывать от Вашего Превосходительства, что нахожусь в весьма затруднительном материальном положении и не в состоянии покрыть собственными средствами значительные расходы, связанные с путешествием на воды, тем более что я вследствие ослабленного здоровья и чтобы выкроить свободное время для переработки моей «Науки логики» при новом ее издании в течение этого семестра прочитал только один приватный курс лекций ввиду чего в моих и без того скудных средствах образовалась довольно значительная брешь. В годы моего пребывания здесь в Берлине все наличное состояние моей жены мы целиком израсходовали, так как мое собственное жалованье было слишком малым для покрытия неизбежных расходов, хотя я ни разу не вышел за пределы действительной потребности и того, что требует приличие. Я до сих пор не получил повышения моего твердого жалованья и ни разу не осмеливался напоминать об этом, хотя имел основание надеяться на это, согласно данному Вашим Превосходительством милостивому обещанию при моем поступлении на государственную службу в Прусском королевстве.

При таких обстоятельствах, испытывая прежнее доверие к Вашему Превосходительству, направляю Вашему Превосходительству просьбу не отказать мне в благосклонности и дать согласие на выдачу мне средств для покрытия расходов, которые у меня, бесспорно, увеличатся в связи с поездкой на воды и с необходимым для меня отдыхом, что, быть может, продлит на некоторое время жизнь человека, имеющего основание быть уверенным в том, что он в течение своей почти одиннадцатилетней деятельности здесь в области науки, которой он призван учить, был предан делу со строгой серьезностью и по мере своих сил выполнял те строгие требования, которые Ваше Превосходительство по праву возлагают на публичного преподавателя философии в настоящее время.

С глубочайшим почтением, Вашего Превосходительства
преданнейший слуга Г. В. Ф. Гегель, профессор здешнего Королевского университета

ГЕГЕЛЬ — АЛЬТЕНШТЕЙНУ

Ваше Превосходительство!

Я не хотел раньше беспокоить Вас настоящей просьбой после того, как Вы соблаговолили, исходя из Вашего милостивого ко мне благорасположения, рекомендовать меня на следующий год на должность ректора Берлинского университета 1, а также на должность правительственного уполномоченного при этом же университете. И если теперь я осмеливаюсь обратиться к Вам, то лишь для того, чтобы сообщить Вам, что я жду милостивейшего приказа Вашего Превосходительства о сроке, когда и должен приступать к исполнению своих обязанностей,

В глубочайшем почтении Вашего Превосходительства
покорнейший слуга Гегель, профессор Берлинского университета.

Берлин, 16 октября 1829 г.

ГЕГЕЛЬ - КУЗЕНУ Берлин, 26 февраля 1830 г.

Дорогой друг!
Мой коллега Раумер буквально силой заставил меня сесть за написание письма, и он сам доставит его Вам. Вы видите, что нет других средств, кроме такого, чтобы вывести меня из этого состояния летаргии. Ваши многочисленные письма и подарки не способны были пробудить меня. И очень корю себя и не только перед Вами, но и перед своей собственной совестью. Вообще же основная причина того, что я не написал Вам несколько строк, — это мое доброе намерение обратиться к Вам с большим и публичным посланием, а именно: ожидалось — и об этом было публично оповещено, — что в нашем критическом журнале я опубликую критический анализ обоих томов изданных Вами «Фрагментов» и, кроме того, еще и Вашего курса лекций1. Но провидению было, по-видимому, угодно, чтобы я не мог выполнить ни решений, принятых по моей доброй воле, ни торжественно взятых на себя обязательств. Вот и получилось, что, желая говорить обо многом, я не сказал Вам ни слова. Должен, однако, признаться, что у меня было одно чувство, мешавшее мне приступить к делу, и это связано с вплетенными и Ваше изложение историческими данными, относящимися к развитию философии в настоящее время у вас и в других странах, в частности в Германии. Я хорошо представляю себе Ваше положение перед французской публикой, но все-таки не вижу необходимости входить в анализ исторических свидетельств и отношений. Если говорить коротко, то вот соображения, по которым я не имел оснований быть недовольным тем, что я сделал в философии. Ибо если уж мне кажется излишним то, что Вы говорите о положении в философии у нас вообще, то мне вполне может показаться еще менее необходимым распространять Ваш взгляд на более развитые эпохи. Таким образом, я не мог обойти молчанием и не говорить публично о том, что я предпочел бы, чтобы Вы не толковали обо всем том, что Вы говорите по части истории, в той манере, в какой Вы это делаете. Я должен был сказать, что философия Шеллинга, которую вы упоминаете, содержит в своих основоположениях гораздо больше того, что приписываете ей Вы, и Вы сами, должно быть, отлично это знаете. Я бы не посмел корить Вас за молчание, но все же я был несколько смущен и у меня создалось впечатление умалчивания: вот... [почему] я колебался, прежде чем взяться за перо для того, чтобы публично отдать дань уважения значительности Вашего труда, так же как и Вашему таланту и Вашим заслугам, к чему меня побуждало еще и мое дружеское расположение к Вам.

Я с сожалением узнал из газет, что Вы не начали чтение Вашего зимнего курса лекций из-за болезни. Меня уверяют, что истинная причина именно такова и под этим не скрываются другие, официальные причины. Однако прежде всего надо иметь хорошев здоровье, и я от всей души желаю, чтобы Ваше здоровье со временем восстановилось, с тем чтобы Вы вновь оказались в состоянии — если по крайней мере этого захотят боги — продолжить свои великие дела, успеха которым я желаю, равно как и множества благ нашей науке и Вам.

Что касается меня, то я с трудом перенес эту мерзкую зиму.

До свидания. Гегель

ГАНС - ГЕГЕЛЮ

Только что получены следующие весьма важные сообщения:
1) В Париже восстановлено спокойствие:
2) Вновь собрана национальная гвардия, и во главе ее стоит Лафайет;
3) От национальной гвардии потребовали, чтобы она разъяснила, за или против она приказа, и если да, то чтобы она покинула Париж. Она уже оставила Париж;
4) Неизвестно, где находятся король и Полиньяк;
5) Вновь собрались Палата пэров и Палата депутатов;
6) Образовано Временное правительство; Спешу сообщить все это Вам.

Ганс (Париж) 5 августа (18)30 г.

ГЕГЕЛЬ-РАКОВУ (набросок) Берлин 30 3 31

[...] Если Ваша юридическая практика, как Вы утверждаете, часто уводит Вас далеко от философии и науки, то я должен Вам сказать, что уже довольно длительное время именно политика стала тем, что объединяет в себе почти все прочие интересы хотя если присмотреться поближе, то важность понятий распознается в том, что позитивному как таковому придается весьма мало значения. Но как часто может кому-нибудь прийти в голову, что именно те, голоса которых звучат громче, гораздо больше оперируют понятиями [...].

ГЕГЕЛЬ — КОТТЕ Берлин, в замке в Кройцберге, 29 мая 1831 г.

В конце прошедшего января я сообщил Вам, уважаемый господин и друг, что я отправил в типографию рукопись «Логики», об издании которой мы договорились в устной беседе во время Вашего приятного пребывания здесь1. Теперь же по прошествии четырех месяцев и не могу упустить возможности сообщить Вам, что печатание уже началось и, как я полагал, должно было быть продолжено; но несколько дней назад я получил от господина Штарка оповещение, согласно которому теперь Вы ему предоставили возможность приобрести у Вас для общего тиража и авторских экземпляров бумагу, которая оказалась на несколько талеров дороже, чем он прежде думал, Я терпеливо, каждую неделю, ждал, пока это дело будет улажено, и, разумеется, не предполагал, что это будет тянуться так долго. Неожиданной для меня была и путаница, связанная с обстоятельствами, сложившимися вокруг критических ежегодников, убыток от которых возрос в связи с замедлением [поставок бумаги], что не имеет никакого отношения к изданию «Логики». В своем любезном [письме] от 21 февраля Вы говорите, что из-за того, что я несколько задержал свою работу — кстати, она не из легких — и не представил ее раньше, дело с ее печатанием пряталось на неблагоприятное время 2. Если это действительно способствовало задержке, то я бы хотел, чтобы с этим было все же покончено, с тем чтобы я мог рассчитывать, что скоро издание будет завершено. Если, как мне кажется, политический и меркантильный горизонты несколько прояснились, то одно замедление можно компенсировать другим.

Случайно и очень бесхитростно излагая обстоятельства издания ежегодников в моем письме, я вспомнил, что со мной случилось примерно то же, что и с одним саксонским майором, с которым я познакомился после сражения под Иеной, где он был вынужден остаться из-за полученных ран. Когда его спросили, каким образом он был ранен, он рассказал, что он со своим батальоном долгое время занимал позицию против французских постов и лишь однажды приказал стрелять, в ответ на что получил такую тучу пуль и картечи, что, если бы он это знал, ни за что бы не приказал открыть огонь первым. Точно так же я бы опустил это место в своем предыдущем письме, если бы знал, что оно послужит поводом для последующих излияний. Из последних некоторые детали я вообще не понял, как, например, упоминание о двойной оплате. Руководство финансовой части «Ежегодников» — в руках господина фон Хеннинга. Я нашел более целесообразным не сообщать ему частности, полагая при этом, что вопрос об упомянутом в письме авансе и двойной оплате уладится сам собой. Но в связи с упоминанием об авансах я четко вспоминаю, что Вы были столь любезны и разрешили мне поручить Вам выплату [некоторой суммы] моей сестре в Штутгарте при условии, что это будет рассматриваться как аванс, за который я потом уплачу своей работой в «Критических ежегодниках». Я ждал, что рассчитаюсь с моим долгим Вам, и полагал, что счет будет направлен в «Ежегодник», и так как я там в прошлом году ничего еще не получал, то мог бы целиком рассчитаться с этим долгом. Теперь все эти расчеты будут произведены и улажены вместо с гонораром за мой находящийся в печати труд.

И умоминул в письме от 23 января нашу устную договоренность об этом гонораре за новое издание моей «Логики», не приводя частностей относительно количества экземпляров всего издания и количества авторских экземпляров. В своем любезном ответе Вы, я надеюсь, письменно выскажетесь и об этом предмете.

Я слышал, что в настоящее время Вы находитесь в Мюнхене, где у Вас есть возможность ближе ознакомиться с сословными дебатами о таких важных предметах, как свобода печати, право обжаловать действия министров, трудности в католическом брачном законодательстве3. Кажется, в Мюнхене и еще кое-где, наконец, и немцы, точнее, немецкие князья своим подражанием французским попыткам учредить у себя свободу, если так можно выразиться, начинают казаться некоторым правительствам и министерствам чересчур обремемительными и слишком решительными. Здесь же, у нас, все спокойно. Несколько дней назад король, возвращаясь от вольтижеров на своем экипаже, едва сумел помешать тому, чтобы люди, которые в этот момент находились около него, или, говоря официально, народ, но распрягли его коней и сами не повезли его карету. Его напоминания, что нельзя уподобляться скоту, и его угрозы, что он будет вынужден пойти домой пешком, подействовали и привели к тому, что он в конце концов при криках «ура!» мог поехать домой. Вместо права жаловаться на министра у нас теперь три министра иностранных дел, а именно тот, который был и прежде — граф Бернсторф, Ансийон и барон Вертер в Париже, — так что все трое одновременно — и каждый понемногу — возглавят этот департамент. Но дело еще находится в кабинете короля. Наш всемирно известный цензор Гранив несколько дней назад отправился на тот свет, но цензура, кажется, не отправилась вслед за ним. Его, согласно некрологу, оплакивают родственники, по, разумеется, не книги, не успевшие пройти через его цензуру Целую руку милостивой государыни баронессы, написавшей мне несколько строк в письме. С большим сожалением я слышал у многих, что в ближайшее время мы вас обоих здесь не увидим. Мы в данный момент заняты в парке укреплением своего здоровья. Приветствуем Вас,

Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ - БЕЕРУ Берлин, в замке в Кройцберге, 29 августа 1831 г.

Я искренне Вам благодарен, дорогой друг, за сердечные поздравления, которые Вы соблаговолили прислать мне ко дню рождения и которые были мне вручены точно в этот день. Вы пишете об интересе, вызванном у Вас в особенности некоторыми разделами моих последних лекций 1. Мне это служит доказательством того, что я действительно затронул сердцевину истины и что Вы сами способны постичь эту глубокую истину; к тому же Вы преподносите мне Прекраснейший и блестящий подарок. Сопоставляя это со многими другими вещами, я нахожу, что такой способ выражения доброты и Вашего дружеского расположения ко мне более чем излишен. Но поскольку я уже видел его у Вас в руках, я мог принять его лишь с внутренним смущением. Но Вы можете обогатить меня самым великим подарком, которым и Вам обязан — убеждением, что взгляды, которые я разработал, занимают в Вашей душе и в Нашем .характере все более твердое положение и приносят Вам богатые плоды.

Передайте, прошу Вас, мою благодарность Вашей почтеннейшей супруге и господину Тилениусу и Людвигу за добрую память обо мне. Здесь говорили, что Вы со своей семьей хотели поехать и Париж. Однако от господина тайного советника Шульде я узнал, что Вам, как и госпоже Беер, рекомендуют лечение и путешествие и что Вы намерены в начале сентября быть здесь. Ваше здоровье укрепилось, и против холеры, о вспышке которой здесь говорят день и ночь, превыше всякого здоровья и режима самое верное средство, если здесь вообще может идти речь о таковом, — это профилактические меры. Здесь почти все частным образом занимаются этой проблемой, вскоре займутся этим и официально. Я все еще верю, что нам удастся ее избежать. В пятницу я принял решение перебраться в мой небольшой замок и буду ждать, как пойдут дела дальше2. Помимо всего прочего я убежден, что если мы не задержим ее здесь, то она пойдет по всей Германии. Поэтому, на случай если она появится, лучше я выдержу ее атаку здесь [...].

Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ ВАРНХАГЕНУ (набросок) {Начало ноября 1831 г.)

Если рассматривать сообщения Гёте в Вашем понимании, то образование партий в Иенском университете— вот главное происшествие. Однако такое сведение следовало бы подвергнуть сомнению, так как Гёте пишет об этом делении на партии как просто о слухе из Иены. Мне кажется, что в такой интерпретации есть доля демагогии. Точно так же нет никаких достоверных сведений о решении Веймарского правительства применять угрозы против курсаксонской реквизиции. Поэтому сообщение Гете лишь его личное суждение, но не факт, ибо в нем нет ничего, что дало бы мне основание упрекнуть его в затушевывании [истины].

Следует ли принимать письмо [от Фихте] к министру официально или конфиденциально, об этом можно иметь разные мнения. Министр мог принять письмо [при незначительных обстоятельствах конфиденциально, а при важных — официально,] Я нижу, что наш господин министр принимает письма только официально.

Вполне может быть, что Фихте вовсе и не был намерен отправляться в Рудольштадт, который он рассматривал как убежище, как если бы его преследовали. Однако я вспоминаю его уединение за пределами Иены. Точно так же мне помнится скопление студентов, что они придумывали небывалые планы, и кажется также, что станция почты из Иены в Заальфельд — вблизи Рудольштадта....

ГЕГЕЛЬ—ГАНСУ [12 ноября 1831 г.]

Ухищрения, к которым Вы, господин почтеннейший

профессор, прибегаете и которые я позволю себе назвать авантюристическими, в данном Вами объявлении о лекциях, которым Вы вносите в среду студентов дух конкуренции и позволяете при этом внушать им, что рекомендуете им мои лекции, заставляют меня сделать со своей, стороны заявление, чтобы не оказаться в глупом положении перед моими коллегами и студентами вследствие того, что Ваше объявление может создавать впечатление, будто я дал повод и согласие на Вашу рекомендацию. Надежда, что те, кто меня знает, не отнесут эти места Вашего объявления на мой счет, и моя забота о том, чтобы не давать Вам повода для новых нелепых шагов, заставляют меня не обращаться к Вам публично, а изложить Вам лишь и этих строках мое отношение к Вашему объявлению [...].

ГЕГЕЛЬ- В ТИПОГРАФИЮ ШTAPKA [13 ноября 1831 г.]

Я заметил, что у меня остался прилагаемый листочек, который я вчера хотел послать Вам. Написанные на нем слова — эпиграф, который следует поместить на оборотной стороне титульного листа. Пересылаю его Вам.

Гегель 13\11 31

[К письму сделана приписка рукой жены Гегеля:] Последние записанные слова моего дорогого. Воскресенье, 13 ноября, до обеда, 1831 г. .

ПИСЬМО ГЕГЕЛЯ, ХРАНЯЩЕЕСЯ В ЦЕНТРАЛЬНОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ АРХИВЕ ДРЕВНИХ АКТОВ (МОСКВА)

Текст письма:
Перевод:

«Я полагаю, высокочтимый господин тайный советник, что могу дослать Вам прилагаемое письмо и попросить Вас посоветовать относительно ответа. Вы найдете в нем нечто любопытное о Витрувий, что будет интересовать Гирта. Я прошу Вас в скором вернуть это письмо, чтобы я мог исполнить поручение в библиотеку. Как Ваше здоровье?— с моим дело обстоит неважно.

Доброе утро.

Ваш Гегель. 14\12 30

Я не счел удобным послать господину министру экземпляр медали. За его дружеское и любезное письмо по поводу экземпляра «Энциклопедии» я должен быть благодарен также и Вам, поскольку Вы в этом приняли участие».