|

Переписка Гегеля с Нитхаммером

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Иена, 5 сентября 1806 г.

Дорогой друг, я очень обязан Вам за Ваше письмо и за содержащиеся в нем указания об отношениях к Гебхардту. Я согласен со всеми Вашими требованиями...

Я Вам уже говорил, как важно для меня поскорее уладить это дело по экономическим соображениям. Если бы все получилось так, как ожидается, то я нашел бы время посетить Вас, если Вы мне позволите, чтобы или в сопровождении Вашей супруги, или вместо с Вамп — что было бы очень желательно — направиться к нему. Таким образом, обо всем в целом я смог бы сам поговорить с Гебхардтом, однако частичное соглашение могло бы быть достигнуто и Вами, ибо без этого мне здесь придется много путешествовать. Это мое желание несколько дней провести у Вас и Бамберге я, разумеется, связываю с тем, что посоветуете мне Вы, а именно, будет ли это полезным для меня, и с другими соображениями, а именно, выяснится ли что-нибудь с реорганизацией Алъторфского университета и какое значение имело бы представление графу фон Тюрхайму в этой связи. Но мне давно пора шевелиться. Эту зиму я уж проведу здесь. Но если я положусь на Гебхардта и понадеюсь, что все удастся сделать мне самому, л все же должен буду этой осенью и зимой принять решение о каких-нибудь других условиях, чем те, которыми и здесь располагаю и буду располагать. Так как политические события столь тревожны (в Мюнстере уже заказывают корпию, разбивают палатки и т. и.) и военные действия, если они вспыхнут, будут связаны по крайней мере с расквартированием здесь солдат, то я должен подумать о том, чтобы в скором времени найти себе убежище, так как я не смогу перенести бремени, связанного с расквартированием французских солдат, которые никого не щадят3. Из этих соображений я тем более должен заключить какое-то соглашение с Гебхардтом, чтобы в это трудное время быть в безопасности и перебраться куда-нибудь в другое место — если у вас тогда будет спокойно, то в Бамберг. Ибо мой труд не связан с каким-то определенным местом, а с лекциями, которые до сих пор ничего полезного для моих занятий мне пока еще не принесли, было бы покончено...

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Иена, 17 сентября 1806 г.

Получил Ваше дружеское письмо от 12-го с приложением и из них узнал, с каким доброжелательным интересом Вы принимаете участие в моих делах с Гебхардтом.

Так как госпожа Нитхаммер нашла для себя хороший случай отправиться в путешествие, то мое желание, пожалуй, останется желанием и мне придется лишить себя удовольствия побыть несколько дней у Вас, за исключением случая, если — не дай бог — вспыхнет война, что, повеем признакам, вероятно, и произойдет. То, что забота об этом поглощает все остальное, как у Вас, так и у всех других, затрагивает нас, ученых, больше всего, Счастливый исход переговоров с Гебхардтом означал бы для меня получение некоторой суммы про запас, и там уж надо посмотреть, как пойдут дела дальше. Я уже давно ношусь с планами создания какого-нибудь литературного журнала — вроде французских, ведь в южной Германии пет ни одного такого2. Если бы Вы располагали за пределами своих служебных обязанностей некоторым свободным временем, то, признаться, я бы и представить себе не мог лучшего, чем Вы, сотрудники — других бы не было или было бы очень мало; это не журнал для рецензий, публикующий лишь суждения о книгах и авторах и мало касающийся существа дела или гоняющийся за модной полнотой охвата, но журнал, касающийся лишь существенного, схватывающий суть наук и являющийся средством общей образованности и, кроме того, выступающий против беспринципности современной философии и не в меньшей степени теологии, физики, а также эстетики, однако без собственно полемичности, то есть простого отбрасывания и отрицания...

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Иена, понедельник, 6 октября 1806 г.

Отвечаю Вам, дорогой друг, немногими строками и хочу выразить ими свою благодарность Вам в связи с завершением дела, так как мне кажется, что оно близко. К тому же Ваше письмо я получил только сегодня. Хотя письма, которые отправлены сегодня, будут в Бамберге не ранее чем в среду и даже в четверг, я все же хочу но прозевать эту почту, ведь возможно, что на этот раз выпадет случай более благоприятный, чем тот, который представился Вам.

Главное же то, что вся рукопись моя непременно будет отправлена на этой неделе ...

Что же касается моей поездки в Бамберг, то мне этого не позволяют условия примени, как мне ни приятно Ваше приглашение, ведь мои лекция должны начаться 13 пли 20 октября. Из этого, пожалуй, ничего не получится. Однако независимо от этого я рисковал бы не попасть обратно в Иену и не доехать до Вас. Почтовая карета может быть возвращена или задержана скорее, чем эстафета, поэтому если бы я отправил рукопись с почтовой каретой, то ее доставка, пожалуй, скорее бы задержалась, чем если бы я ее отправил с эстафетой. И все же война еще не началась, и теперешний момент кажется решающим, В течение нескольких дней могут подуть и мирные ветры, и тогда я не стану пренебрегать октябрьским зефиром и отправлюсь к Вам...

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Иена, понедельник,

13 октября, в день, когда Иена была занята французами и император Наполеон въехал в ее стены.

Какие заботы мне доставило отправление моих рукописей по почте в последнюю среду и пятницу. Вы можете угадать из даты отправления. Вчера вечером, перед заходом солнца, я услышал выстрелы французских патрулей одновременно со стороны Гемпенбахтеля и Винцерлы. Из последней пруссаки были выдворены в прошлую ночь. Стрельба продолжалась далеко за полночь, а сегодня между восьмью и девятью часами [в город] вошли сначала стрелки, а потом регулярные части. Это был час, полный страха, особенно из-за того, что люди здесь не знакомы с правом, которое по повелению самого французского императора имеет каждый: не подчиняться приказам французских солдат, но предоставлять им все необходимое. Вследствие неразумного поведения и утраты осторожности многие оказались в трудном положении, однако Ваша свояченица, как и весь додерлейнский дом не поддались чувству страха и не понесли никакого ущерба. Госпожа свояченица просила меня, когда я сказал ей об отправке сегодняшней почты, сообщить Вам и госпоже Нитхаммер, что у нее на квартире 12 офицеров. Самого императора— эту мировую душу — я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне охватывает весь мир и властвует над ним. Вчера здесь говорили, что прусский король перенес, свою ставку в Канеллендорф, в нескольких часах езды отсюда. Где он сегодня, мы не знаем, но, несомненно, на значительно большем расстоянии, чем вчера. Герцогиня и принцесса приняли решение остаться в Веймаре. Пруссакам нельзя было, конечно, предсказать ничего хорошего, однако иметь такие успехи от четверга до понедельника мыслимо только для этого исключительного человека и, не изумляться ему просто невозможно.

[...] Но вполне возможно, что я пострадал столько же или даже больше, чем другие, хотя сегодня у меня все сложилось вроде неплохо. По всем внешним признакам я не могу не сомневаться в том, что рукопись, которую я отправил в среду и пятницу, доставлена по назначению. Моя утрата была бы слишком велика — другие же мои знакомые ни в чем не пострадали. Неужели я буду единственным пострадавшим среди них? Как бы я хотел, чтобы мне уже выплатили причитающуюся часть той суммы и не столь строго придерживались заранее намеченного срока! Но поскольку все же почта отправлялась отсюда, мне пришлось рискнуть с отсылкой [рукописи]. Один бог знает, с каким тяжелым чувством я пошел на этот риск, но я не сомневаюсь о том, что в тылу армии почта теперь функционирует свободно. Как я говорил и раньше, теперь все приветствуют французскую армию и желают ей счастья, что и должно быть при той громадной разнице, которая существует между ее предводителями и простыми солдатами и их врагами. Таким образом, наша местность в скором времени будет избавлена от этого потопа.

Жена надворного советника Фойгта говорила мне, что она отправит почтальона только завтра рано утром, и я сказал ей, что хочу попросить в генеральном штабе, который размещен в ее доме, надежный конвой, в чем, надеюсь, не откажут. Таким образом, с божьей помощью, я надеюсь, моя писанина все же дойдет до Вас в срок. Как только Вам станет известно, что мне уже можно переслать немного денег, очень прошу Вас сделать это: в скором времени я буду в них весьма нуждаться.

[P. S.] [Пишу] в 11 часов ночи (и доме комиссара Хелльфельда, где я квартируюсь и откуда видны ряды костров, которые сложены французскими батальонами из мясных прилавков и будок старьевщиков но всему рынку).

Ваш Гегель,профессор в Иене.

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Иена, 18 октября [18]06 г.

[...] Что касается всей этой моей истории (с рукописью), то я спросил Асверуса о юридической стороне, и он сказал совершенно определенно, что такие условия выходят за рамки всякой законности. Начиная с понедельника будет работать почта: как карета, так и эстафета; с ней я и пришлю последние листы, которые я с тех пор таскаю в кармане вместе с письмом, написанным в страшную ночь перед пожаром. Так вот, если почтовое отправление, сделанное мной восемь дней назад — в среду и пятницу, точно доставлено по назначению, то теперь не может быть задержано печатание, а Гебхардт из-за этих немногих задержанных листов и сложившихся обстоятельств не может уже создавать никаких трудностей. Так как я здесь лишился всего, а эта зима, принимай во внимание дела с Академией, готовит только неприятности, нет смысла оставаться здесь ввиду неизбежно предстоящей дороговизны и бандитизма. А так как мое пребывание в Бамберге было бы весьма кстати для чтения корректуры, для ускоренного внесения в текст тех пропусков, которые неизбежно оказались в рукописи, и, наконец, из-за приятнейшего обстоятельства, что я увижу там Вас и Вашу семью, я рассчитываю по крайней мере часть зимы провести в Бамберге [...].

Ваш Гегель, профессор философии.

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Иена, 22 октября 1806 г.

При всеобщем бедствии какое утешение и какая для меня поддержка — Ваша дружба! В каком бы я был положении без этой поддержки!

...Мы все больше обретаем спокойствие, и при этом, разумеется, каждый начинает по-настоящему осознавать свои потери. О том, что пострадала и Венигениена, я слышал от Асверуса. Ворота ее сожжены, а сад превращен в бивуак для лошадей. Нигде не видно больших следов пребывании армии, чем здесь. Сенат издал сегодня большую прокламацию, опубликованную в газетах. Хотят все устроить так, чтобы с третьего ноября начались занятия. Как только я получу деньги, и (NB), поскольку почтовые кареты вновь начали ездить, я, пожалуй, воспользуюсь Вашим приглашением и приеду к Вам. Думаю, что хорошая погода еще должна продержаться. Какое счастье составляет эта прекрасная погода для французов и для нас! Ветреная погода превратила бы весь город в пепел!

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Иена, 16 января 1807 г.

Дорогой друг! На Ваше последнее письмо, которое я получил (как заказное) только утром в субботу, откликнулся тем, что в тот же день отправил Гебхардту рукопись предисловия.

[Далее идет речь о корректуре и об указателе опечаток]. Вскоре, но все еще не теперь я смогу пожелать моему дитяти счастливого пути. При последнем чтении (с целью найти опечатки) у меня часто появлялось желание почистить верстку во многих местах от балласта и сделать текст более гладким; при втором издании, которое будет скоро —si diis placet!? [если будет угодно богам], все должно стать лучше, и этим я утешаю себя, этим должен утешать и других [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ 20 февраля 1807 г.

Дорогой друг!

С очередной почтой я посылаю ответ на Ваше письмо, продиктованное Вашей дружеской благосклонностью и полученное мной сегодня. В первую очередь я очень признателен за предложение, которое идет от Вашей благосклонности и которое я решил принять1. При этом нет никакой необходимости входить в подробности того, как я смотрю на это дело и как я его принимаю, поскольку я целиком согласен с тем, чем была движима Ваша благосклонность ко мне. Именно я не могу рассматривать эту договоренность как почто окончательное, и так как денежные условия оказались ниже, чем мы с Вами предполагали и надеялись, то и с этой точки зрения я должен смотреть несколько вперед. Ведь на сумму в 540 гульденов, как я точно рассчитал, я не сумею свести концы с концами. Будьте так добры сообщить мне также, какие у Вас перспективы па будущее, чтобы я учел их при составлении и принятии договора, не говоря уж о том, что я желаю их успешного осуществления в первую очередь Вам, затем Баварии и всем Вашим друзьям.

Сами эти дела меня интересуют, поскольку я, как Вы сами знаете, с любопытством слежу за мировыми событиями, и с этой точки зрения я должен был бы скорее опасаться такого своего качества и воздерживаться от проявления его. Я, однако, надеюсь, что быстро во всем сориентируюсь. Какой тон и характер следует придать газете, это следует решить, когда я уже буду на месте. В целом наши газеты, пожалуй, хуже, чем французские, и было бы интересно создать газету по образцу последних ИЛИ близкую им, не утратив, однако, того, что преимущественно желательно немцу: определенной педантичности и беспристрастности сообщений. Крайне благоприятным будет то обстоятельство, что я буду иметь дело с господином тайным советником Р. фон Байярдом.

Против одной вещи я должен, однако, возразить, а именно против того, чтобы вступить на пост редактора в мирте месяце. Для этой цели я должен был бы уже в феврале быть у Вас, а более точно — уже завтра сесть в почтовую карету. Вы приставляете мне прямо нож к горлу своим сообщением, что господин фон Байярд в настоящее время сам ведет газету, с том чтобы оставить незанятой должность редактора. Любое промедление с моей стороны вынудит его дальше вести его бремя, и если мне все же придется несколько промедлить, то лучше, чтобы господин Байярд ничего не знал о том, что это обстоятельство мне известно. Однако в начале марта быть в Бамберге для меня просто невозможно. Я все же сделаю все от меня зависящее.

Как я уже говорил, я должен поставить одно условие, а и нетто, чтобы в договоре о моей службе но было сказано ничего твердого относительно сроков моего пребывания на этом посту. Ото обстоятельство совсем недавно затронули и Вы сами. Я не могу жить совсем без всяких надежд на то, что меня официально пригласят в Гейдельберг или что там появится журнал, редактором которого я хотел бы стать, потому что при этом я бы добился, несомненно, большего, чем при редактировании бамбергской газеты, по говоря уже о том, в каких я окажусь отношениях с университетом. Я говорю об этом Вам откровенно, так как к этому меня обязывает Ваше дружеское расположение ко мне, сам же владелец газеты, с которым я заключаю договор, не должен бы иметь ничего против существа моего условия, если произойдет то, о чем я пишу, то есть если при другом предложении я вскоре оставлю это место. Поэтому нет никакой надобности говорить ему об этом заранее, тем более что это лишь возможность.

Насколько мне известно, из Веймара поступило распоряжение о жалованье Шельвера. Его преемником сделали доктора Фойгта. Генри же получает лишь часть жалованья. Но другие здесь не должны об этом ничего знать, и поэтому я прошу Вас ничего не говорить но этому поводу мадам Фойгт, если она сама Вам не на¬пишет2.

Точно так же, уезжая отсюда, я буду говорить, что я не заключил еще в Бамберге твердого договора, но что у меня там вообще есть дола, и прошу Вас не писать сюда кому-либо обо мне ничего другого. Ведь мне необходимо избежать до пасхи придирок, о которых я не могу не думать в этот период затруднений с денежными средствами.

Что бы Вы могли сделать для меня доброе и в чем могли бы мне содействовать, об этом поговорим позднее более определенно. Пока же я очень рад тому, что существует возможность Вашего переезда в Мюнхен, рад независимо от моих интересов. Вы даже но представляете себе, какое я принимаю в этом участие. Теперь, когда это учебное бюро распалось3, я могу вновь обрести доверие к научным учреждениям Баварии. Негативная, а затем и позитивная сторона Вашей там службы в свою очередь придаст уважение к Баварии в научном отношении. Недоразумение, возникшее в связи с ликвидацией Баварской Академии в Мюнхене, дало немцам из остальных частей Германии повод еще больше важничать.

То, что Вы вернули в типографию корректуру предисловия [к «Феноменологии духа»], меня нисколько не удивило, ибо просто отвратительно иметь дело с этой типографией.

Сегодня вечером вместе с Вашим письмом я получил также превосходное письмо от Юлиуса 4. Поблагодарите ого за приглашение, о котором он пишет. Кланяйтесь госпоже Нитхаммер. В следующий понедельник я Вам напишу еще раз, ибо вижу, что есть еще много побочных обстоятельств, о которых мне нужно поговорить с Вами. Пока же я согласен на сделанное мне предложение и благодарю за сердечную дружбу.

Гегель

ГЕГЕЛЬ - НИТХАИМЕРУ Бамберг, вторник, 7 апреля 1807 г.

Пишу Вам, любезнейший мой друг, из двух соображений.

Прежде всего я не сказал Вам ничего о том, как распоряжаться с экземплярами [«Феноменологии духа»], эти рассуждения я и досылаю в настоящем письме. Из трех сброшюрованных экземпляров один на веленевой бумаге — для Гёте, другой на писчей бумаге — для тайного советника фон Фойгта, третий на веленевой бумаге — для Вас. Из трех несброшюрованных экземпляров пошлите, пожалуйста, один Фромманну. Как Вы знаете, время не позволяло брошюровать или переплетать. Далее, прошу Вас вернуть мне два других непереплетенных экземпляра. Взамен я оставлю здесь распоряжении о том, чтобы Фромманну отправили два экземпляра, которые мне пришлет сегодня Гебхардт. Следите, пожалуйста, за тем, чтобы один из них был передан майору фон Кнебелю, а другой — Зеебеку[...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 30 мая 1807 г.

[...]Теперь поговорим о перспективах, которые мне более близки и о которых я говорю Вам потому, что это позволяет мне и даже требует от меня Ваше дружеское расположение ко мне. Господин Шнайдербангер, узнав, что я не могу купить его дело, сделал мне благородное предложение взять на себя руководство всем в целом, чистую же прибыль делить поровну1. Я ознакомился с книгами, и, после того как мы прикинули расходы—скорее с некоторым излишком, а прибыль — точно, половина суммы получилась 1348 гульденов. Таким образом, это предложение, которым я не могу пренебречь. Прежде всего следует заметить в данной связи, что работа моя вряд ли увеличится[...].

Кроме того, договор, который я хочу заключить, лишь временный. Я могу определить срок в два, три года. Я могу сделать условием ликвидация договора предложение мне значительного места в каком-нибудь учреждении. При этом у меня появится возможность осуществить мои идеи относительно литературного журнала, о которых я Вам часто говорил. Итак, это возможность, удобнее которой вряд ли что может быть, и здесь я рассчитываю получить поддержку Вашу и Паулюса, который носился с такими же идеями, когда ему грозил "Альторф».

Вот что я могу сказать в пользу своего согласия редактировать газету. Я могу добавить, что эта работа оставляет мне время для продолжения моей научной работы, в то время как какая-нибудь другая служба, например преподавательская, меня бы в этом значительно больше ограничивала. В противовес [указанным аргументам] можно сказать, что эта работа не может рассматриваться как солидное предприятие, в особенности же, что какой бы соблазнительной ни была изолированная независимость, каждый должен находиться в связи с государством и работать для него, удовлетворение же, которое мы, как нам кажется, получаем в частной жизни, призрачно и недостаточно! Впрочем, я не стану вести частную жизнь, так как нет жизни более публичной, чем жизнь журналиста, да и литературная работа тоже представляет собой нечто общественное. То и другое, конечно, не служба.

Но этому поводу я ничего более не хотел бы Вам писать, так как и жду Вашего решения...

Если у Вас нет ничего определенного, для чего Вы бы хотели меня использовать и для чего я необходим, то позвольте мне принять упомянутое предложение [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 8 июля 1807 г.

[...]В одном из своих писем Вы пишете о своем намерении устроить мне заказ на логику для лицеев. Я надеюсь, что Вы не очень скоро сделаете мне это предложение и не станете требовать быстрого завершения работы '. Я полностью поглощен разработкой общей логики и не очень скоро ее закончу. Чувствую, что мне будет стоить гораздо больших усилий справиться с задачей создания элементарной логики. Ведь Вы знаете, что писать нечто непонятное в возвышенном стиле значительно легче, чем писать о попятном в доступном изложении, а обучение молодежи и подготовка для этой цели материала — пробный камень ясности стиля. К тому же, поскольку мои взгляды новы, то тут еще одна беда — преподаватели должны будут изучать предмет глубже, чем наши юноши. Все же, как только я получу от Вас окончательное предложение, я подумаю, как выйти из положения, Вам же предстоит обдумать, какую пользу Вы можете извлечь из моей работы.

Я ужо приступил к своим делам. Сами по себе они не трудны, в смысле же времени работы не больше, чем было раньше... И все же я намерен расширить дело, и особенно со временем поднять книготорговлю. Я имею бесплатную квартиру, и если дело и впредь пойдет так же, как до сих пор, то и 1 300 гульденов дохода. Каких же еще благ ждать мне в этом миро? Только это проклятое перемирие! Заключение мирного договора, конечно, уже на носу2, только ведь год длинный, и я надеюсь особенно на Вашу поддержку, и тогда дела мирного времени как в действительности, так и на словах будут заполнять листы, а Вы в столь важной их части принимаете значительное участие. В Мюнхене, однако, публичность не в милости, и в ней не очень, видимо, нуждаются. Там еще не слышно ни единого слова об Академии, о ее целях и предписаниях3. И все же публичность — это божественное могущество: в напечатанном виде вещь выглядит совершенно иначе, чем па словах и в рукописи; все заблуждения так же выходят наружу, как и преимущества впервые выступают во всем их блеске. Я уже приложил спои усилия к тому, чтобы способствовать сохранению ясности этого чистого и беспристрастного зеркала, для каковой цели я велел, чтобы бумага для моей газеты была несколько белее [...].

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Бамберг, 8 августа 1807 г.

Надеюсь, дорогой друг, что Вы прибыли с вод в Мюнхен здоровым и накопившим новые силы... Несомненно, воды эти — железистые. В таком случае Ваши уважаемые коллеги, быть может, поступили бы более мудро, если бы воспрепятствовали Вашему отъезду туда! Ведь они должны были опасаться, как бы Вы там не набрались новой анергии! Меня искренне обрадовало данное Вами объяснение Ваших действий и Ваше отношение к союзу нерешительности с безрассудством, стоящему на Вашем пути. Как мне, однако, кажется, Вам с Вашей деятельностью удалось удовлетворить их желание— оставаться в неподвижности. С любопытством и надеждой жду я Ваших планов относительно гимназий. В высшей степени интересно уже одно то, что Вы начинаете с гимназии — этого средоточия научного образования. Надеюсь, что Вы сообщите мне некоторые соображения по этому поводу заранее, и Вы можете быть вполне уверены в том, что я умею хранить молчание о доверенных мне сведениях такого рода. Я полагаю, Вы не станете держать их за семью печатями, как сведения об Академии, хотя, впрочем, я был очень обрадован, узнав, что Вы находитесь в тесных отношениях с ее президентом1. Уставный документ Академии я уже прочитал. Особенных, поразивших меня институций, а нем, конечно, не оказалось, и на деле л, стало быть, ничего особенного не узнал. Мне не приходится упоминать о тех сомнениях, с. помощью которых можно было бы вывести на чистую воду преамбулу этого документа, которую в такого рода сочинениях составляют с особым блеском. «Опыт показал...», опыт, эмпирия! Понимаете?! И как Вы думаете, что же он показал?! Что картофель, хрен, самовары, хорошая печь в настоящее время преуспевают там, где расцветают пауки, — понимаете?! Следовательно, давайте разопьем науки! В добрый путь! Prosit! Proficiat!2 Раз правительство сделало свое дело, то и Академия не замедлит сделать свое! Среди членов ее можно различить людей двоякого рода: одна часть должна сама создать славу Академии, другой же части Академия должна создать славу. Дальнейшие замечания, именно лучшие и наиболее яркие (среди них — благодарное признание Encomii philosophiae [Похвала философии], содержащееся в атом документе), я сохраню для своей газеты, если найду для них место. Но что натворила судьба с одним из членов Академии — нашим другом Брайером?! Жених христовой невесты — Академии, он возжелал невесты земной и опустился до нее! Какая потеря! Целых 80 000 гульденов да плюс еще жена! Я не знаю, кого следует больше жалеть: его или Вас, ведь у Вас все же есть еще утешение! Вы и госпожа Нитхаммер должны сделать все от вас зависящее, чтобы подыскать ему другое сокровище. На днях я с этой целью искал госпожу Паулюс, чтобы побудить ее к состраданию и деятельной помощи, и она вряд ли откажется [...].

Из речи Якоби3 я сначала прочитал некоторые выдержки в «Munchner Zeitung», в ней, как это водится и у Фихте, не знаю по какой причине, сильно достается эпохе. Однако я надеюсь, что это лишь темная сторона и что все неизбежно обернется к лучшему, такой поворот уже намечается в Академии, а на него есть основание надеяться. Убедительно прошу Вас, будьте добры, пришлите мне почтой пару экземпляров упомянутой речи...

В Мюнхене все еще —даже после наступления мира — неясно, каковы же виды на будущее, и то, сколько там можно получить, Будьте любезны, узнайте, какие есть виды на жалованье? Я приношу Вам всяческую благодарность. Но почему же это жалованье должно быть худосочным? Худосочность ведь не является необходимым предикатом жалованья!? Жалованье может ведь быть и жирным! Я непременно найду способ в моей будущей логике обсудить этот интересный вопрос.

[...] Что касается всего прочего, то о Ваших здешних знакомых я могу написать немногое. При теперешней жаре я почти ни с кем не вижусь, помимо этого Вы от большинства из них получаете письма. Я хорошо вижу, что здесь постепенно определились отношения вновь появившихся и старожилов. Паулюсы через Маркуса и коммерческую советницу стали вхожи в дом президента. У отца юной. Фукс замечательная оранжерея и сад в Байройте, и ее теплично-теплое чувство не находит в Бамберге у ее знакомых столь же горячего ответного чувства. У Либескинд я недавно играл в ломбер с графин ой фон Зоден. За другим столом был обергофмаршал фон Шроттенберг. Короче говоря, философия вряд ли может привязываться к этим бренным вещам. По этой причине я ограничиваюсь тем, что после ужина иногда выпиваю стакан вина у надворного советника Риттера, который передает Вам сердечный привет.

Между прочим, в последние восемь дней здесь развивается бурная правительственная деятельность по управлению страной. Шестинфенниговые монеты и гроши в один день понизились в цене, в другой день повысились, в третий день наполовину повысились и наполовину понизились, к полудню четвертого дня на три четверти повысились, пополудни понизились, вечером того же дня на две трети повысились и понизились, и я но знаю, как пошло дальше. Многие дни и ночи в городе свирепствовали патрули. В такое время я не хотел бы налететь на фон Байярда. Я слышал, однако, что у него — якобы — тихое помешательство. Мне почему-то кажется, что он отказался от управления. Если бы кто-то вопреки мнению бамбержцев — а Вы хорошо знаете, что это за люди! — утверждал, что областное управление показало отличное знание дела в этих операциях, которые каждый час менялись и друг другу противоречили, то такой человек приобрел бы у этих людей славу личности, имеющей склонность к парадоксам.

Однако письмо не газета, и я хочу прорвать свое повествование об этих вещах. Остаются только мои дружеские приветы МИЛОЙ госпоже Нитхаммер и дорогому Юлиусу; я говорил и говорю: как было бы хорошо, если бы Вы оставались здесь или мы все вместе, по крайней мере я переехал бы вместе с Вами. До свидания, дайте мне вновь услышать о Вас.

Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 29 августа 1807 г.

[...] Я не смог лично встретиться с господином директором Шлихтегроллем в господином тайным советником Фейербахом, которые проехали через Бамберг. Я слышал, что эти господа ничего не знают об одном крупном университете, о котором здесь шли разговоры совсем недавно, причем говорили, будто он будет находиться в Регенсбурге. Как я слышал, король выделил для учебных заведений 300000 гульденов, из которых 45000 — для провинции Бамберг. Я посоветовал Паулюсу постараться выхлопотать небольшую сумму и для меня, ведь я тоже отношусь к просвещению. Вопрос только в том, достаточно ли властен он над эмпирией, разумеется, насколько это будет зависеть от него. Однако я должен признать, что я как-то не вижу пока никакой связи между теми деньгами и мной, которая могла бы умещаться в пределах разумного. Вашей дружественной проницательности, однако, наверное, удастся установить путем научных поисков такую связь, к тому же я убежден, что применение, которое Вы найдете для моей особы, будет больше иметь отношение к разуму, чем к эмпирии [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, ноябрь 1807 г.

[...] От Вас я узнал, что у Фромманна или даже, быть может, у меня должна выйти в свет «Логика». Преподавать одновременно теологию, да еще преподавать «воронкам, через каковые это преподавание должно дойти до народа, и писать «Логику", Вы ведь хорошо знаете: это ведь то же, что быть одновременно белильщиком и трубочистом, это все равно что венский отвар запивать бургундским вином. Я человек, который многие годы находил свое убежище на скалах у орлов и привык дышать чистым горным воздухом, должен теперь научиться питаться мыслями усопших или мертворожденными мыслями современников и вести растительный образ жизни в затхлой атмосфере пустопорожней болтовни! Да, теологию я хотел бы преподавать в каком-нибудь университете, и я сделал бы это через несколько лет чтения последовательных философских лекционных курсов, но а) [это было бы] просвещенное учение о религии, b) для школ, с) в Бамберге, d) при учете того, что это породит много претензий здешней христианской протестантской церкви ко мне. Мысль о таком соприкосновении с ней порождает во мне нервную дрожь, как если бы христианская церковь была заряженной гальванической батареей, и далее е), f) и т. д. Господи! сотвори же так, чтобы сия чаша меня миловали! [...]

Еще больше мы, как и все другие, горим желанием узнать что-нибудь относительно широких и всеобщих организационных мероприятий'. Я хочу по этому поводу заметить, что аллегории, столь трудные для понимания, которые якобы распространены в связи с этими мероприятиями, гораздо хуже, чем полное молчание, ибо красочное изображение кушаний разжигает аппетит, который не удовлетворяется. И поскольку Вы связываете с этими организационными перемолами также и образование, то дело, очевидно, должно развиваться еще более успешно. Я, однако., слышал, что здесь также и некоторые высокопоставленные господа — господин президент, например, и другие—еще ничего об этом не знают и искренне признаются в этом, точно так же как и короли очень мало осведомлены в решениях, принимаемых императором. У меня вызывает не простое любопытство, а истинный интерес то, каким образом это важное, быть может важнейшее, дело будет осуществляться. В подражал лях французам до сих пор мы видели только восприятие одной половины и отбрасывание второй, а именно эта вторая половина — самая благородная, содержащая свободу народа, его участие в выборах, и решениях или по меньшей мере изложение перед общественным мнением народа оснований всех правительственных мероприятий. Вследствие отбрасывания важнейшей половины другая половина становится своей противоположностью: произволом, грубостью, жестокостью, преимущественно замалчиванием, ненавистью к гласности, высасыванием крови, расточительностью, с другой же стороны, все это ведет к тупости, недовольству и безразличию ко всему общественному, к низкопоклонству и низости. Есть великий, глубокий смысл в том, чтобы создать конституцию, тем более великий и глубокий, чем в большей степени в современной Германии правят и действуют безо всякой конституции, и это считают не только возможным, но даже более предпочтительным! В Германии никакой правительственный орган не имеет ясно установленного круга своих обязанностей, а высшие инстанции считают даже своим долгом делать то, что является обязанностью более низших инстанций. Здесь не существует и даже не известен основной момент свободы: такое самоограничение, которое оставляет какие-то дела и для низших по власти — доверие государства к самому себе, допускающее самостоятельность частей. Все же Германия научилась у Франции уже достаточно многому, и медлительная натура немцев со временем извлечет из этого какую-нибудь пользу. Нельзя требовать сразу всего [...].

ГЕГЕЛЬ— НИТХАММЕРУ Бамберг, 23 декабря 1807 г.

[...] Вышеуказанные «Здешний» и «Католик», как я заметил, еще раз подчеркнуто напомнили мне посредством брошюры о критике Ротманнером речи Якоби '. Я Вам должен сказать, что если эта критика меня и поразила, то не потому, что я уже заранее принадлежал к партии Якоби. Это сочинение, как я слышал, доставило большое удовольствие многим не только в Мюнхене, но и здесь (у нас оно ходило по рукам и, говорят, выдержало три издания). Господин Байярд, имеющий широкие связи в Мюнхене, еще раньше говорил мне о замечательных молодых баварцах, которые уже теперь начнут создавать затруднения (чужой) Академии, а в ближайшие годы будут делать это в еще большей мере. Упомянутый господин Ротманнер является одним из них, как можно предположить. Он усвоил все баварские вульгарные воззрения и сделал выражение их долгом философии. Он не дитя времени, а дитя Баварии, и сочинение его именно этим и примечательно2. Все, чему он научился, сводится к тому, что он в состоянии создавать периоды, — искусство, которое только недавно было пересижено на баварскую почву. Все, что он может высказать против философии Якоби, это всего лишь пять строчек банальнейшей болтовни (стр. 6). Якоби называет разум способностью первоначальных целей, Якоби, следовательно, понимает разум не в его тотальности, и поэтому его представление о разуме есть лишь рассудочное понятие, стало быть оно недостаточно и нефилософично. Критиковать кого-либо таким образом — типичная манера чванливого невежества. Забавно, — я хочу показать Вам ту манеру критики и те взгляды, с которыми я имел дело и которые я в соответствии с журналистской тенденцией не могу ни печатать, ни не печатать, — забавно, повторяю я, выдвигать на первый план разницу между южными и северными немцами и тем самым досаждать иностранцам и гладить по головке своих, ибо эти благоглупости сочинены в Северной Германии, там они появились па свет божий, и этот истинно южногерманский оригинал не нашел ничего лучшего, как подхватить их и собезьянничать, точно также как южные немцы бессовестнейшим образом перепечатывали северных, обкрадывали их и обкрадывают. Точно так же и этот юнец повторяет, как обезьяна, мысли о превосходстве католического средневековья, что, как известно, было изобретено именно в Северной Германии, и нигде более3.

Конечно, это плохо, но мы не поступали с Якоби так зло, чтобы рекомендовать ему школу Аста. Хуже однако, и уж совсем непривычна недостойная свистопляска католика вокруг Реформации, ее значения и влияния, и ни один лицемерный поп не стал бы вести себя иначе. Худшим же во всем этом является дурная инсинуация, будто Якоби желает скрыть и держит в тайне то, что он думает, хотя тонкий и не чуждый философии наблюдатель это легко замечает, а именно, что он говорит только о протестантской церкви, а если он и выступает против чего-то, то лишь потому, что это нечто имеет отношение к католицизму. Тем самым этот господин выразил свои собственные мысли и мысли всех такого рода господ. Когда Вы говорите о невежестве того или иного человека либо о негодности того пли иного сочинения, то Вы, собственно, обращаетесь к чурбанам, от которых как от стенки горох отлетает всякая критика. Ты не развратишь, не обманешь, по перехитришь пас, ты можешь нападать как тебе заблагорассудится, твердят они постоянно в душе, — мы ведь все равно знаем, что ты подразумеваешь католического осла, а то, но чему ты усердно колотишь, — это мешок, они крепко цепляются зa эту мысль, они ею крестятся и повторяют перед всеми, как «изыди, сатана, внушают ее себе до одурения и делают вид, что ничего но слышат, когда им говорят. [...] И этот патриот со своей бестолковой серьезностью возлагает своп цветочки на алтарь Отечества и как верховный жрец этого алтаря приносит и жертву и собственноручно закалывает Якоби — «чужого» президента столь ценной для отечества Академии как жертву очищения на радость богу и народу. Другие стороны критики, касающиеся приводимых Якоби цитат, его стиля и т. д., не стоят того, чтобы о них говорить. Эти вещи мог бы видеть и слепой и написать об этом гораздо лучше. Но юный господин лучше бы молчал о проповедническом тоне Якоби, ибо он сам часто впадает в такие описания, что если бы изменить два-три имени существительных, то создалось бы полное впечатление, что это кусок от скучной проповеди. Можно сделать предметом пародии и то, как он совершает обратный ход от тайной мысли — ariiere-pensee протестантизма, именно, что мы не имеем никаких возражений против норм веры, мы их даже чтим, как подобает всем образованным людям и философам, однако задача философии — раскрывать природу этих норм. Это больше, чем он проповедника, это скорее похоже на лицемерие Залата и старой хрычовки, Я уже не говорю об этом раздувании [факта] отстранения Фихте от должности, об этом бахвальстве в связи с тем, что в Южной Германии для философии открылось свободное место, т. е. предстоит и проектируется отстранение Шеллинга и уже осуществлено отстранение Циммера, а в Ландехуте состряпан паштет из господ Залата, Кеннета, Таймера и Фингерлоза: вот, конечно, место, свободное от философии (a propos [кстати], не могли бы Вы достать мне речи и программы Кеннета и Залата, о которых я недавно читал?). Ведь Фихте смещен не по философским мотивам, а Шеллинг и Циммер должны были мыть смещены и действительно смещены по философским мотивам!4 Из такого сравнения многое можно извлечь!! Теперь я жалею о том, что мне не удалось [осуществить] свой план создания литературной (а также и патриотической) га-четы. Мне кажется, что если бы Вы тогда сумели как-то организовать дело с участием моим и Паулюса, то что-то из этого получилось бы [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММБРУ Бамберг, 22 января 1808 г.

[...] Я напряг все свои силы, чтобы, воспроизведя в памяти свое последнее письмо, как-то представить себе, было ли оно достаточно недвусмысленно в том, что касается Якоби, чтобы можно было его показать ему. Я рад, что мое письмо имело хорошие последствия. Вы пишете, что из Мюнхена не последовало никакого ответа на тот патриотический порыв '. У них не было, по-видимому, средств отвечать. Якоби, пожалуй, не может или не мог сам ответить, он не мог также написать об этом брошюру, рецензия же в какой-нибудь рядовой литературной газете—дело приватное, и упомянутый молодой человек сможет опять ответить на это вовсе по- мужицки. У Baс отсутствует нужное средство отвечать субъекту, у которого чешется спина, так как у Вас нет «Moniteur». Французский «Moniteur» по той причине, что публикуемые в нем рецензии (содержание которых не имеет официального характера) выдержаны в обстоятельном, учитывающем и уважающем общественное положение писателя тоне, имеет то преимущество, что заставляет уважать себя невежественных грубиянов, которым грозит опасность попасть па ее страницы, л своим авторитетом обуздывает хамов, закрывай им грязные уста. Эта сторона такой рецензии могла бы дать повод крикам о подавлении свободы мысли и печати, о том, что в области науки не должно быть никаких авторитетов, и т. д. Но в данном случае, как и во всех аналогичных случаях, в которых эти слова рассматриваются как авторитетные, нет пи мысли, ни науки. Эти последние не имеют никакого отношения к желторотому юнцу, которому подходят только такие слова и которому можно «пушить уважение к другим только с помощью авторитета того пли иного рода. Кроме того, мы должны исходить из авторитета, т. е. из убеждения, что Платон и Аристотель благодаря их славе, другие же благодаря их известности в государстве заслуживают больше доверия, чем наши собственные мысли, даже если мы по понимаем [указанных лиц], т. е. рассматриваем как нечто негодное то, что они говорили, и наши мысля противоположны их мыслям. Литературную сторону газеты «Moniteur» можно вообще-то рассматривать как нечто второстепенное, главным же должна оставаться внутренняя и внешняя политика, что и создает видимость авторитета. Но у Вас нет и политического «Monitmir» [...]. У Вас есть свобода печати, (чуть было не сказал пожрати)3, но нет гласности, т. о. того, чтобы государство доводило до сведения своего народа состояние государства, докладывало народу о том, как применяются государственные финансы, в каком состоянии образование, организация государственного аппарата и т. д. Эта беседа правительства с народом об их обоюдных интересах — один из могущественных элементов силы французского и английского народов. Для такой беседы с народом требуется многое, но прежде всего — мужество. При предстоящей реорганизации многое из этого, несомненно, осуществится. Здесь известно, или по крайней мере говорят, о двенадцати префектах. Может быть, будет создан и государственный совет? И народное представительство? [...]

ГЕГЕЛЬ- НИТХАММЕРУ Бамберг, 11 февраля 1808 г.

[...] Однако Вы пишете и о другой книге, о «Кодексе» Наполеона, — это, конечно, приглашение, содержащее в себе угрозу. Судя по Вашему письму, приглашение это оказалось неожиданным. При загадочности многих вещей и лиц это вполне понятно. Полгода назад я подтрунивал над господином фон Вельденом в связи с введением «Кодекса» Наполеона, которого он имел основания бояться как землевладелец. Я говорил ему, что немецкие князья вряд ли найдут в себе достаточно чувства приличия, чтобы признать и воспринять произведение, над которым работал сам император, и оказать ему тем самым любезность, особенно после того как этот «Кодекс» был так великолепно и подробно разъяснен в преамбуле, Но немцы еще слепы так же, как двадцать лет тому назад. Заслуга, grace [милость], которую можно было бы себе приписать, теперь совершенно отпадает. Однако важность «Кодекса" не идет ни в какое сравнение с важностью надежды па то, что будут введены в действие хотя бы некоторые незначительные части французской или вестфальской конституций. Добровольно это вряд ли стучится; из собственных побуждении и соображений тоже, ибо откуда же они возьмутся? Это произойдет лини, в том случае, если на то будет воля неба, т. е. французского императора, и если исчезнут прежние характерные разновидности централизации и организации, в которых нет ни справедливости, ни гарантии, ни популярности, но лишь произвол и мудрствование отдельного лица. Я не знаю, захотите ли Вы рассматривать это как особый пункт при ответе на данные вопросы. Но я очень прошу Вас — спрашивая Вас с надеждой, не «сдать ли ним еще чего-то, чему надо будет подражать,— рассматривать все это как небольшой пункт, с которым связаны все мои убеждения. В моей газете один сведущий человек уже опубликовал сообщение, в котором говорилось о чем-то в этом роде[...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 28 марта 1808 г.

[...] Без тревог и осложнений, спокойно движется моя жизнь в газете, в которой я прозябаю. Беспокойство, вызванное инсинуированным вчера рескриптом ИЛИ генералами, господин фон Байярд вновь уладил; доброжелательность его всегда помогает выпутываться из трудных отношений газет с властями. О если бы он занимал такую же позицию в науке! Но тут, пожалуй, он нетерпим.

Между прочим, не совпадает ли новая форма организации французских императорских университетов' с Вашим проектом? Зайдет ли столь далеко подражание? Господин фон Байярд, человек политически достаточно прозорливый, убежден в том, что мы получим больше, чем «Кодекс» Наполеона [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 20 мая 1808 г.

[...] Я мог бы охотно согласиться с Вашей дружеской и почетной для меня мыслью — поручить мне написать учебное пособие по логике. Но... должен признаться, что я бы крайне неохотно упустил эту единственную возможность внести философские суждения в обучение и отдать их на общий суд. Разумеется, но может быть ничего более желанного, чем таким образом сделать свою философию господствующей в какой-либо области ([это желанно] также и в экономическом отношении с точки зрения и самой такой книги и — косвенно — других сочинений). Но даже такой испытанный метод не может пи к чему привести, если это не заложено в самой сути дела. Появившаяся таким образом философия Вайллера не станет господствующей и не является таковой. В самом деле, я не совсем понимаю смысл задачи. Основное значение какого-либо учебного пособия заключается в том, что оно содержит то, что в области данной науки общепризнано, особенно и по преимуществу это касается учебного пособия для гимназий. Какую-то специфику можно придать учебному пособию для университета, ибо оно предназначено для использования профессорами. Общепризнанная в наше время логика, однако, есть нечто такое, о чем написано достаточно много учебников. Вместе с тем положение в логике таково, что оно не может оставаться прежним. Ни один человек не может начать ничего нового, руководствуясь этой старой логикой. Ее волочат с собой как старое наследие только потому, что еще не появилась замена, необходимость которой все ощущают. Если собрать в логике все те определения, которые еще сохранили какую-либо ценность, то не напишешь и двух страниц, а то, что выйдет за пределы этих двух страниц, какая-нибудь частность, является только бесплодным и схоластическим изобретательством. Или для того, чтобы сделать эту логику более весомой, разбавляют ее психологическими глупостями (см. Штайнбарт, Кизеветтер, Мемель). В учебном пособии для гимназий не может быть наложена никакая новая наука. Нельзя вручать преподавателям книгу, которая была бы им чужда не в меньшей степени, чем учащимся, и которая бы не содержала, пак компендиум, необходимые, совершенствующие ум, знания. Нечто среднее — старая логика, которая в то же время содержала бы как начальные элементы, так и указание на дальнейшее продвижение в пауке, а также па некоторые вещи, выходящие за эти пределы, конечно, как говорится, учила бы мыслить, и с первого взгляда, кажется, что именно она и есть то, что необходимо. ОДИН ТОЛЬКО Фихте мог читать лекции по Платнеру2, т. е. в связи с каждым параграфом говорить нечто совершенно другое, чем в нем значится, отбросив содержащееся в нем. Но хотел бы я видеть пособие, написаннoe именно для таких лекций. Я бы мог прочитать подобные же лекции, имея под рукой любом компендиум по логике. Однако как смог бы я переход к новому, т. е. отрицательное старого, и новое, положительное, связать друг с другом таким образом, чтобы получилось нечто общепризнанное, излагаемое в ученном пособии, я не представляю себе, в., пожалуй, я не смог бы этого сделать. Если бы еще несколько лет назад я прочитал курс моей логики в том виде, в каком она у меня теперь уже вырисовывается, логики, только основы которой я сформировал в Иене, не прочитав, однако, детального се курса, то я, может быть, и сумел бы справиться с такой задачей. Если бы Вы могли установить для этого какой-то конкретный срок, а не поручать мне написать ее к греческим календам, то это уже было бы что-то, о чем я бы мог просить Вас. За это время я завершил бы свою полную и обширную логику, а затем сделал бы популярное и краткое изложение наиболее важных се чисток, так как краткое изложение предполагает завершенность целого, — вот тогда бы я смог одновременно издать и нечто похожее па учебное пособие, и более развернутое изложение. Если бы Вам, мой друг, удалось добиться одобрения этих планов в Мюнхене или Эрлангене, то в сложившихся обстоятельствах создание такого учебного пособия стало бы чем-то само собой разумеющимся, как основная цель занятий, и вопрос мог бы даже стоять так: быть может, без таких занятий это и невозможно? Есть ли необходимость в том, чтобы связь между этими двумя вещами выдвигать перед вышестоящими чипами как основание? Однако если этим чипам покажется непостижимой сущность упомянутой связи между учебным пособием и обширным курсом логики, то это по крайней мере склонит их к тому, чтобы рассматривать данное предложение как внешнее вспомогательное средство к работе.

Таково мое мнение о Ваших планах, и я высказываю его по Вашей просьбе. Вкратце оно сводится к следующему: если Вы распорядитесь мной и найдете мне применение таким образом, как Вы считаете нужным и как Вам подсказывает Ваше дружеское расположение ко мне, то я окажусь в положении, когда смогу, располагая внутренними и внешними условиями, заняться научной деятельностью [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 16 сентября 1808 г.

[...] Теперь я еще больше мечтаю о том времени, когда наконец избавлюсь от этой газетной каторги, так как я совсем недавно опять имел расследование, напомнившее мне о моем положении, притом более чувствительно. Заведение, издающее газету, поглощает значительную часть состояния одной семьи, мое содержание целиком зависит от этого, равно как и содержание двух имеющих семью рабочих и некоторых других лиц. И все это ставится на карту из-за одной лишь статьи, которую сочли предосудительной '. Я пропустил такую статью, но при этом более чем неясно, что могло навлечь неприятности. Журналист двигается в этих потемках как слепой. О цензуре вообще не заходит речь, как это было в последнем случае. Министерство видит только газету, как таковую, запрещает некую газету, а то, что от нее зависит пропитание многих семей, его абсолютно не трогает; к этому относятся так же, как в случае с каждой фабрикой или отраслью промышленности, успех же усилий и попыток обратить внимание на донную сторону дела в тех случаях, когда это важно, — ведь в некоторых случаях это может и не иметь значения — зависит исключительно от случая. И если даже добиться понимания, все равно газете наносится больший ущерб, чем это происходит в какой-либо другой отрасли.

Я пишу Вам о последнем деле, с которым я столкнулся, на случай, если бы Вам пришлось узнавать, будут ли сделаны далеко идущие выводы после донесения в Мюнхен. Речь, собственно, идет о том, что я в своей шлете поместил сообщение о трех военных лагерях в Баварии, причем, заметьте, сообщении это появилось у меня лишь тогда, когда об атом уже было сказано в других баварских газетах, когда были опубликованы уже основные сведения. Речь идет об одном оборванном куске копии королевского декрета (обрывок содержит лишь часть королевского декрета), который я использовал в том смысле, что изменил с учетом его соответствующее место в статье. Мастер моей типографии, принесший мне этот обрывок, сказал, что он его нашел, то же самое сказано им для протокола во время расследования. Из Мюнхена {из Министерства иностранных дел) под угрозой лишения привилегий было выдвинуто требование, чтобы редакция выдала имя то-го военного, у которого она сумела раздобыть королевский декрет, текст которого приводится в газетной статье. Я не мог указать никого, кроме лица, который принес мне обрывок декрета после того, как статья уже. была готова. Я, правда, не думаю, чтобы министерство к Мюнхене дало дальнейший ход делу, поскольку все с необходимым засвидетельствованием запротоколировано. Но если таковое случится или последует временное прекращение выхода о снег газеты (если министерство не удовлетворится имеющимся объяснением), то у меня возникнут большие затруднения, а поскольку в таких случаях необходима срочная помощь, то мне не «станется ничего более, как приехать в Мюнхен и вымаливать милость, присутствуя при атом лично. Поскольку при сложившихся теперь нелепых обстоятельствах многое может решить случай или прихоть, то я не берусь судить, дойдет ли дело до крайностей и будет ли вообще дальнейшее расследование или нет. Да и угадать здесь ничего нельзя. Если бы Вы могли дать мне дельный совет, узнав что-нибудь об этом деле, то Вы сами должны понять по характеру этого дела, как Вы меня обязали бы. Я бы очень хотел, чтобы Вы освободили меня от страха, сказав, что более важные политические отношения, которые теперь становятся с каждым днем все более напряженными, не оставляют господам времени для того, чтобы заняться такого рода делом обстоятельно [...].

НИТХАММЕР — ГЕГЕЛЮ Мюнхен, 26 октября 1808 г.

Ваше дело разрешилось быстрее, чем я считал возможным. Мне поручено сообщить Вам, что Вам присвоено звание профессора философской пропедевтики и Вы одновременно назначены ректором гимназии в Нюрнберге. Было бы желательно, чтобы Вы устроили свой приезд таким образом, чтобы прибыть в начале или по крайней в середине будущей недели в Нюрнберг, где Наше присутствие будет крайне необходимо для того, чтобы под руководством окружного школьного советинка господина Паулюса начать осуществление новой организации обучения, поскольку это будет касаться гимназии. Я желаю успеха и поздравляю себя, Вас и это дело, и выражаю к Вам свое глубокое, давно известное Вам уважении и преданность.

Нитхаммер, Старший школьный советник королевства Бавария.

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Бамберг, 28 октября 1808 г.

[...] Вы сообщаете мне, что мое вступление в должность может вдруг оказаться безотлагательным. Я должен, правда, сказать, что вступил в этом году в четвертый квартал моей деятельности в газете. Уход с этой работы до октября или после декабря облегчил бы мое ycтройствo. Однако эта трудность, поскольку речь идет о другом заведении, бесспорно, не может быть принята во внимание, равно как и то, что вступить в должность в середине учебного курса не очень прилично. Мне кажется более существенной трудность найти нового редактора вместо меня, так как я работаю здесь в силу договора и связан долгом приличия. Надеюсь, что случай, ибо только на нем я и могу строить снои планы, поможет мне уладить это дело, которое никоим образом не позволяет прибегнуть к посредничеству. На новой службе мой занятия будут связаны с моей литературной деятельностью, по крайней мере если они и будут отличаться друг от друга по форме, по существу они будут близки. При этом Вы сами вновь совершенно ясно заметили, что мол перспективы в Альторфе сохраняются. Вообще-то создание этого заведения представляет для Вас большой интерес в том смысле, что для протестантов наконец будет создан университет, в котором они так остро нуждаются, чтобы не чувствовать себя все время пасынками и в отношении научного образования. Однако еще лучше то, что Вы намерены связать с этим заведением Ваши личные интересы. Перспектива, которую Вы для меня здесь сохраняете, имеет для меня величайшую ценность, но Ваша личная заинтересованность ставит такую перспективу превыше всего, так как она вселяет в меня надежду вести преподавательскую работу и другую деятельность совместно с Вами и жить с Вами вместе. При этом я надеюсь, зная Вас и с этой стороны, что у меня нет оснований приписывать такие планы кратковременному упадку духа. К тому же я уверен в том, что существует определенный, достойный Вашей профессии и Вашего oбpaза мыслей статус служебных отношений, что именно он, а не какое-то недоверие, породил Вашу мысль относительно этого заведения и что этот план имеет поэтому более солидную основу. Вы впервые наладили работу машины собственного изобретения и приводите ее в движение, которое в силу ее собственной, природы сохранится само по себе. В дальнейшем нужно будет только вытирать оседающую пыль, смазывать [машину] маслом, т. е. останутся такие работы, которые Вы без всякого опасения сможете предоставлять другим, не испытывая особой озабоченности в связи с мелкими неполадками, которые могли бы иметь место и в Вашем присутствии. Если Вы после завершения своего дела возвратитесь в лоно науки, то Ваша последующая работа будет тесно связана с предшествующей, поскольку наука является истинный обоснованием и закреплением упомянутого дела. Какое бы я мог предсказать себе будущее, если бы этот план осуществился! И каждый день убеждаюсь все больше, что теоретическая работа осуществляет в этом мире гораздо большее, чем практическая. И если царство представлений уже революционизировано, то действительности не устоять! Практическое действие не замедлит появиться. Вы строили себе дом, закладывали сад, а когда Вы справитесь со своими делами, то помогите мне в моих! [...]

ГЕГЕЛЬ-НИТХАММЕРУ Бамберг, 22 ноября 1808 г.

Уж если Вы меня называете маловерным другом, то полагаю, Вы не считаете меня маловерным по отношению к Вам, и надеюсь, Вы не вините меня в том, что я настроен несколько скептически но отношению к случаю, в котором Вы не ведете себя, пожалуй, как эти паучьи головы, спинозисты, и рассматриваете человека не как небольшую порцию морской воды, закупоренную в бутылке и пущенную в пучину Океана, но, наоборот, как движущегося в этом Океане как в некоей стихии, которая отступает перед Вами, когда Вы на нее наступаете, но затем вновь сливается и в отдельные моменты может брать верх. Я бы не хотел льстить себя мыслью, будто я был таким отдельным моментом для Вас, как Вы это пишете, моментом, из-за которого пришлось отложить выполнение декрета: ведь такое тщеславие, пожалуй, ни к чему. С другой же стороны, я желал бы не быть таковым, так как именно я к Вашим заботам, причиненным мной, прибавил еще и новые

Паулюс пишет мне сегодня в письме, датированном вчерашним днем, что я вскоре буду иметь на руках официальный документ из Нюрнберга; но этого документа у меня пока что нет. Через Восемь дней сюда прибудет Штутцманн, и тогда уж я смогу направиться в Нюрнберг без задержки. До его приезда от меня вряд ли могут потребовать, чтобы я приступил к выполнению своих служебных обязанностей, к тому же эта деятельность заключалась бы, собственно, в том, чтобы в течение нескольких дней частями принимать состоящую из ПЯТИ или шести учеников школу бывшего ректора. Даже после того как будет получен учебный план, понадобится несколько дней, чтобы ознакомиться с полугодичным курсом уроков, а это для преподавателей философской пропедевтики необходимо больше, чем для других, у которых в отношении какого-нибудь автора уже имеется план и направление, хотя и для этих последних такой срок также необходим. К тому же я пока не, имею представления ни о философских предметах или науках, которые преподаются в гимназии, ни о книгах, которые должны быть положены в основу преподавании в качестве руководства; я не знаю также и о том, должны ли быть мои уроки различными в разных классах, как это следует из моих наблюдений здешней гимназии Клейна, чего я весьма побаиваюсь [...].

Но чего бы я пожелал превыше всего, так это чтобы Вы прибыли в Нюрнберг для устройства этого нового заведения. Если Вы нашли возможным посетить Аугсбург и Ульм, отчего же Вы рассматриваете нас как пасынков!? Как бы я был рад увидеть Вас и выразить Нам всю свою благодарность! И как бы мне было желательно посоветоваться и поговорить с Вашей уважаемой супругой! [...]

НЮРНБЕРГ, 1808-1816

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 14 декабря 1808 г.

Позавчера начались уроки и нашей гимназии. Из этого можете заключить, как многое я мог бы Вам рассказать. Итак, уже осуществлено Ваше дружеское предначертание для моей персоны, и прежде всего стало осуществляться Ваше публичное начинание как в отношении моего назначения, так и в отношении всего здешнего заведения. О том, что я во многих отношениях удовлетворен положением, в которое Вы меня поставили, и должен бы написать Полое подробно, чтобы выразить всю мою признательность Вам. Однако в связи с этим я хотел бы напомнить еще и о том, что Вы сделали для общественности и что заслуживает значительно большей благодарности. Каковы были здесь обстоятельства, Вы знаете лучше меня; Вы также хорошо знаете о том, чем Вы намерены заменить эти обстоятельства; поэтому остановлюсь лишь на некоторых сторонах всего того, что уже сделано для осуществления Ваших планов.

Девять дней назад Паулюс в присутствии господина Генерального комиссара [фон Тюрхайма] и других высших чипов произнес вступительную речь и открыл новую [гимназию], после чего последовала моя присяга и я приступил к предварительному экзамену. Этот экзамен прошел по всем классам гимназии и начальных народных школ и длился целую неделю. После этого приступили к распределению по классам учеников (в гимназии их тридцать, из них восемь — в старшем классе), и преподавание в гимназии на этой неделе тем самым уже началось. Однако прогимназия откроется только на следующей неделе, поскольку еще не подготовлено помещение и общественность не была в достаточной степени о ней информирована. План структуры гимназии мы, преподаватели, получили только совсем недавно. Дополнением к нему явится речь Паулюса, которая скоро будет опубликована. Эту неделю мы выделили для подачи заявлении тех, кто желает поступить в гимназию. Вы видите, что-то, что нам казалось основным, уже проделано. Все же я не смог приступить к выполнению всего учебного плана потому, что был pанят текущими делами. [...]

Я выражаю Вам свою благодарность не только за все в целом, но и за выдвижение на видное место изучения греческого языка. Возношу Вам за это троекратную, семикратную и девятикратную похвалу. Возношу Нам похвалу и за негативное — за искоренение чепухи вроде технологии, экономики, ловли бабочек и т. п., за мудрое разделение классов и т. д., за то, что Вы не перенесли эти вещи в реальное отделение, по ввели основательное изучение истинных, т. е. реальных научных, знаний в этом самом отделении. Если кое-кому и покажется, будто реальное образование поставлено столь широко, что вызывает озабоченность судьба самой гимназии, то во всяком случае моя вера в превосходство классического образования столь велика, что надежду на его реализацию я связываю с той особой формой, в какой будет осуществляться это образование. Если позволительно выразить пожелание, то хотелось бы иметь еще несколько часов для физики, однако таким образом, чтобы не отнимать часы у других предметов. Но возможно, этого лучше было бы добиваться для физико-технического заведения, вообще же еще рано говорить об этом. Моя цель в данном отношении заключается в том, чтобы обеспечить гимназию хорошей аппаратурой, дабы молодые люди в том возрасте, в котором нетеоретическое наблюдение этих явлений и их применение в некоторых играх еще приемлемо, их быстро усваивали; для университетского же образования такая аппаратура непозволительна, ибо научные и математически исследуемые теории почти не нуждаются в ней и единственно подходят для уни.

Однако больше, чем все это, меня интересует мой собственный учебный план, и я должен был, собственно говоря, направить свое внимание исключительно на него и отчитываться Вам в том, что я конкретно сделал именно в снязи с ним. Я должен признаться, что у меня еще нет ясности в том, каковы истинные нужды здешней гимназии и каково Ваше отношение ко всему этому, по той причине, что условия, в которых я оказался, для меня новы. Прежде всего ученный план и приложение к нему оставляют некоторую свободу Действий. Это приложение, которое касается возможности производить некоторые видоизменения па месте, позволило мне снять с преподавания алгебры в старших классах профессора Бохнера, который в НЕЙ ничего не смыслит, и оставить ему преподавание закона божьего и морили и младших классах, с тем чтобы учащиеся старших классов перед своим поступлением в университет были в как можно большей мере снабжены необходимыми знаниями по математике. В старших классах я связываю с философской энциклопедией еще и трапецендентальную и субъективную логику, тем более что эти классы не обладают ровным счетом никакими знаниями в этом предмете, а обладать такими знаниями им в высшей степени необходимо; это я могу легко осуществить, следуя моей схеме энциклопедии. В средних классах я думаю вести курс психологии Польше в качестве учения о духе, чем в качестве учения о душе в его прежнем почти естественноисторическом, совершенно неспекулятивном и не связанном с понятием виде. Я полагаю, таким образом, осуществить цель нашего учебного плана как по форме, так и по содержанию, цель, заключающуюся а том, чтобы приобщить учащихся к спекулятивному мышлению и сделать, таким образом, то, что согласуется с Вашим намерением, когда Вы указываете на Каруса и на «Критику [ЧИСТОГО разума]» Канта. Вы как-то оказали мне честь, поручив написать компендиум но логике для гимназий. Определив меня в гимназию, Вы тем самым предоставили мне арену для опыта и учения. Все это, равно как и широта возможностей, предоставленных учебным планом, могут отчасти оправдать, отчасти компенсировать мой труд.

Остальные потребности и пожелания будут изложены Вам отчасти Паулюсом, отчасти подготавливаемым мной для Вас сообщением. Паулюс поместил меня и передней части дома — в квартире священника над классными помещениями, не нарушив при этом удобств при перемене квартиры старого доброго Шенка. Сохраните мне, пожалуйста, квартиру, в которую я вселился. Не считаете ли Вы более целесообразным с точки зрения надзора перевести и прогимназию и это здание, а реальное заведение в какое-нибудь другое место?

Господин Йолли имеет свою гарнизонную квартиру здесь, в Нюрнберге. Его супруга в ближайшие дни также переедет сюда, она передаст Вам и Вашей уважаемой супруге сердечные приветы. Я еще не увидел госпожу Зибайн. Передайте мои наилучшие дружеские приветы Вашей милейшей супруге и не в меньшей мере Юлиусу, который, наверное, уже в прогимназии.

Преданнейший Вам
Гегель.

Проф. Хеллер просил меня передать Вам при возможности его привет. В его лице Вы нашли нам отличного посредника как самого по себе, так и в качестве противовеса обнаруженной мной нюрнбергской медлительности.
Если бы Вы смогли сделать так, чтобы сюда поступило некоторое количество экземпляров учебного плана для продажи, то это было бы крайне важно для популяризации нового курса обучения среди здешней публики, имеющей о нем еще весьма смутное представление.

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 20 февраля 1809 г.

Я писал Вам примерно восемь дней тому назад, однако у меня есть повод еще раз побеспокоить Вас своим письмом и спросить Вас, что мне делать; я не боюсь этого потому, что Паулюс сообщил мне Ваше требование, чтобы я незамедлительно писал Вам, не считаясь с Вашим молчанием и Вашей занятостью. Поводим для моего письма послужило высочайшее распоряжение о запрещении «Бамбергской газеты» и опечатывании типографии, что стало известно мне из сообщения Штутцманна, который не пишет о причинах этой акции. Этот инцидент имеет много аспектов, которые отчасти затрагивают лично меня. Прежде всеми Штутцманн, наверное, сам к Нам обратится, и мне к эому нечего добавить, кроме одного, если для Вас это представит интерес, а именно, что я посоветовал ему немедленно отказаться от эрлангенских дел, как только поступит распоряжение о продолжении издания эрлангенской газеты, главным образом потому, что существует опасность закрытия любой газеты, которая потом в городе может оказаться в распоряжении правительства, действующего не на основании законов военного времени, а на правовом основании. Однако с тех пор как один французский офицер из Байрейтa потребовал выдать ему бамбергскую корреспонденцию газеты из-за одной статьи, у меня появилось беспокойство по поводу того, не является ли эта старая история, о которой я писал Вам осенью, непосредственной ИЛИ побочной причиной столь категоричного распоряжения правительства. Инцидент, вызвавший тогда расследование, произошел почти полгода назад, но расследование длилось до рождества. Последнее сообщение об этом инциденте могло поступить в Мюнхен, вероятно, семь или восемь недель тому назад. Это срок, наводящий на размышление о том, мог ли по прошествии такого промежутка времени последовать такой удар? Эта история с расследованием для меня столь неприятна, что я очень волнуюсь и не знаю, как долго должен бояться того, что она еще не исчерпана и может начаться заново. Если она — причина приостановки или закрытия газеты, то в таком случае она, без сомнения, должна быть снова рассмотрена. В этой связи я очень прошу Вас узнать, если Вы сможете это сделать, что послужило причиной этой меры — требование ли французского министерства или нечто другое (а именно, та самая история). Сама история такова, что юридически из нее ничего не может последовать. Но часто, чем проще дело, тем трудное угадать или просто заключить, что может за ним последовать, и всегда можно подозревать, что результат будет тем более плачевным. Я обращаюсь к Вам с такой просьбой просто, чтобы обрести покой, а для этого необходимо, чтобы та история не стала вновь предметом расследования, что не очень-то вероятно в том случае, если причина запрещения газеты какая-либо другая. Теперь мне это успокоение необходимо более чем что-либо другое. При хорошей информации по этому вопросу я бы мог иметь ясное представление об определенном направлении в этом деле и мог бы советовать владельцу газеты известный способ поведения, чтобы спасти его собственность. Я этому человеку многим обязан, но и без этого и бы сделал для него все, что в состоянии сделать, ввиду его честности и порядочности. Он в высшей степени заслуживает того, чтобы для него что-то предпринимали, я же вдвойне обязан это сделать независимо от того, является ли причиной запрещения та самая статья или статья, написанная другим, которую я поместил в газете позднее3. Штутцманн. которому теперь уже предписано судьбой быть неудачливым в газетном деле, не может не бояться всего этого. Он в величайшем смятении, а человек он не бесполезный. Нельзя ли было бы использовать его для проведения семинарских занятий, ведь он себя, кажется, специально посвятил школьному преподаванию. Все остальное, что я мог бы сообщить Вам по этому поводу, для Вас просто излишнее. И все же я очень прошу Вас вновь, доставьте мне успокоение. Если то, что Вы могли бы сделать, не вселит в меня этого спокойствия, то я должен буду решить, что предпринять дальше, и тогда посоветуюсь с Вами [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 7 мая 1809 г.

[...] Недавно Вы задали мне вопрос о том, когда я смогу завершить пособие Для философских лекций в гимназиях. Если мне будет сделано предложение, то я не могу обещать такую книгу раньше ближайшей пасхи. Если же говорить о дальнейшем и думать заранее, когда я смогу приступить к ней, то я могу прислать Вам предварительно план этого пособия для ознакомления и оценки [...].

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 4 октября 1809 г.

Наконец, дорогой друг, наши экзамены и распределение наград уже позади; в этом отношении мы — последние в королевстве. В скором времени Вы получите список учащихся вместе с моей речью. Эта последняя содержит похвалу изучению древней литературы, разумеется в общих выражениях не только потому, что публичная речь по необходимости и по праву содержит некоторые общие моста, но еще и потому, что отвлекающие и неумолимые служебные обязанности этого времени годи не оставляют времени для того, чтобы собраться с мыслями и привести их в связь Друг с другом. Хотя теперь уже начались каникулы, я доложен большую их часть возиться с такими делами. Теперь я уже полностью испытал все неприятные стороны того, когда приходится связывать служебные дела с ученой должностью. Хорошо если ты просто служащий, тогда приходится обращаться к ученым занятиям лишь урывками и заниматься ими noris subseciris [в часы досуга] для удовольствия. По когда преподавательская деятельность связана еще и с административной службой, то одно не дает покоя другому. Перед твоим взором все время контрасты между научными занятиями и не очень приятными формальностями. Во Франции во всех лицеях и гимназиях есть провизор, который хотя и является ученым, но занимается только внешними, административными делами преподавания, сами же учителя от этого избавлены. И у этого провизора всегда достаточно много и времени и досуга, чтобы продвигать административную чертовщину сквозь весь этот кордон формальностей и начальства. И поскольку мое последнее письмо было скорее похоже на письмо жалобщика, я не хотел бы опять начать все это. Наши строительные планы не были выполнены. С тех пор как стало холодно, я страдал ревматизмом и читал свои лекции с зубной болью и опухшими щеками, так как сквозняк в моей комнате такой сильный, что может навлекать приятные звуки из эоловой арфы, но мне доставляет только страдания. Другие школьные помещения нуждаются в немедленном ремонте, чтобы мы были в состоянии вновь начать уроки. Но эти вещи еще не поручены администрации нашего заведения, и никто, поэтому за дело еще не принимался.

Значит, с Альторфом покончено. Здесь совсем недавно говорили, что Вы сторонник создания специальной теологической школы и что будто министру уже представлены как план этой школы, так и, напротив, предложение о создании протестанско-теологического факультету в Ландсхуте, на что уже дал свое согласие господин тайный советник фон центр. Речь Вайллера а его визит к Вам вызвали здесь много толков среди низших чинов, которые говорят о предстоящем разделении школ без Вашего ведома и о скором принятии нового учебного плана. Если вы бросите это дело, я уеду в Голландию, откуда мне недавно подали надежду. На днях я напишу туда ответ и, разумеется, не отвергну это дружеское предложение, однако все это будет зависеть от Вас. Говорят, будто Кенпен уже приехал в Мюнхен и будет у нас проездом. Есть ли доля истины в этих баснях? Вообще-то было бы лучше поехать в Голландию, чем в Ладсхут. И рескрипте но Альторфу я заметил, что теологам оставили только две возможности: или университет, где уже есть теологический факультет, или другой, где такой факультет можно было бы легко создать. Вопрос о создании специальной теологической школы тем самым как будто снимается. Если даст бог, то в скором времени, может быть, даже теперь, будет заключен мир, и тогда осуществится первое, и скорее всего в Эрлангене.

Правда, уже начались каникулы, и у меня есть Ваше дружеское приглашение приехать в Мюнхен. Однако помимо всего прочего у меня нет для этого денег. Мы еще не получили жалованья за последние два месяца. Я бы хотел начать и завершить еще одно дело; взять себе жену или, лучше сказать, найти ее!! Что Вы на это скажете? Если бы здесь была Ваша супруга, я бы попросил ее подыскать мне жену, ибо ни к кому другому я не питаю в этом отношении никакого доверия, и меньше всего я его питаю к самому себе. Ведь мне скоро исполнится сорок лот, и я шваб и, соответственно, не знаю, нужно ли совершить этот шаг поскорее, пока мне совсем уж не исполнится сорок, так как после этого жениться будет недозволительно, или, может быть, у меня появятся симптомы швабского сорокалетия...

Целую тысячу раз руки Вашей уважаемой супруги. Бог да сохранит ее но ее заслугам в десять раз дольше, чем ту, о смерти которой мы подавно здесь узнали и о которой здесь выдвигают гипотезу, что ее унес, дьявол.

До свидания. Да рассеются все тучи па горизонте политики школ и да превратятся они в Эмпиреи, не забывайте меня, иногда бросайте на мгновение взор в мою сторону, чтобы направлять мои дела, как и мои надежды и заботы, и сохраните себя для нас всех.

Ваш Гегель.

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 10 октября 1811 г.

Прежде всего, дорогой друг, я хотел бы своим ответом засвидетельствовать Вам, как я тронут Вашим участием в счастливом изменении моего положения. Я должен благодарить Вас не только за это участие, ведь Вы — создатель также и этой части моего счастья. Тем самым я в целом, за исключением немногого, достиг своей земной цели, ибо служба и любимая жена — это все, что нужно на этом свете. Это две главные вещи, к которым можно стремиться ради собственной личности. Другие вещи уже по самостоятельные статьи, а, пожалуй, лишь параграфы или примечания, О прошедших неделях моей супружеской жизни по могу, собственно, написать ничего пространного. Вы назначили мне срок ответа, который должен последовать в конце медового месяца, по признайтесь сами, что в течение медового месяца не думают о его конце [...]. Как бы то ни было, поскольку Вы не присутствовали лично на нашей свадьбе, хотя и были представлены и присутствовали в наших сердцах, то я очень бы просил Вас навестить нас с Вашей супругой. Пожалуйста, не откладывайте это надолго, так как и бы хотел надеяться, что наконец я буду иметь удовольствие принять Вас в своем доме [...].

Гейдельберг, однако, напоминает мне о Фризе и о его «Логике. Книжный магазин Штейна, который ничего Не знал о заказанном для Вас экземпляре, дал мне, однако, знать, что получит один экземпляр » точение трех недель; с тех пор я достал себе экземпляр в другом магазине, и книга произвола на меня удручающее впечатление2. Но знаю, стану ли и как человек женатый относиться более снисходительно к тому, что такой неглубокий человек, как он, достиг именем философии такого почета в этом мире и что ему позволительно задавать тон, как если бы его писанина имела хоть какое-нибудь значение?! В таких случаях можно сердиться и считать, что нет честного общественного мнения, ибо есть такие круги и люди, для которых его философия была бы полезна. Я давно знаю Фриза: он вышел за пределы философии Канта, усвоив самое что ни на есть поверхностное в ней, да и то разбавил водой и сделал плоским. Параграфы его логики и замечания к ним отпечатаны по отдельности. Первые, т. е. параграфы, бездушны, совершенно поверхностны, куцы, тривиальны, в них нет и намека на научную связь; пояснительные примечания также совершенно поверхностны, это дрянная, исполненная пояснений бессвязная болтовня с кафедры, которую может выдавать только тупая голова в часы пищеварения. Я бы ничего не хотел приводить из его жалких мыслей. Его главное открытие, ради которого он сколотил свою систему, сводится к тому, что логика покоится на антропологических основаx и полностью зависит от них, что Кант, так же кик и Аристотель, завяз в предрассудке, будто логика самостоятельна, но он, пожалуй, прав-де в том, что логика по покоится на эмпирической психологии, ибо на основе опыта ничего нельзя доказать. Но логика будто бы покоится на антропологических основах и между доказательством и дедукцией существует разница. Дедуцировать нам позволяет логика, и именно исходя из антропологических, покоящихся па опыте предпосылок. Такова болтовня этого человека о своих, основных понятиях. Его чистая всеобщая «Логика» начинается (в «Системе») таким образом: «Первыми вспомогательными средствами рассудка в мышлении являются понятия», как если бы жевание пищи и глотание были вспомогательными средствами еды, как если бы рассудок кроме того, что мыслит, делал еще и многое другое. Этот субъект болтает всю эту дребедень— употребляя целых два алфавита!! — без малейшего уточнения даже общеизвестных вещей, таких, как определения способности воображения, памяти и др. Я слышал, что его лекции мало посещают потому, что, пока успеваешь услышать от пего одно слово, он успевает за ото время выпалить уже двенадцать новых. Я его хорошо понимаю, ведь легковесность заставляет его соединять каждое слово с двенадцатью другими, чтобы заглушить сначала в себе ощущение своих жалких мыслей и затем залить словами слушателей так, чтобы они ничего не заметили и ни на чем не остановились. Здесь говорили, что вышеназванный Фриз приглашен в Эрланген, чтобы фабриковать учебники — так будто бы говорят в высших кругах. Если не обращать внимания па то, что я мог бы пожелать ему в этом только успеха, ибо в таком случае в Гендельберге образовалась бы «дыра», может быть, и для меня просто любопытно представить себе университет, куда рядом с Фризом приглашают: его друга Халлера — для преподавания философии и эстетики, далее, как нас заверили, Гразера — для философской педагогики, нашего здешнего секретаря Кифхабера — для дипломатики, господина фон Аретина, прежнего библиотекаря — для гуманитарных дисциплин, а также Хауля — для преподавания финансовых и полицейских наук.

Мою работу по логике я надеюсь опубликовать в ближайшую пасху. За ней последует моя «Психология». Не мешало бы подождать выхода в свет также и многих других разработок логики, прежде чем высшими инстанциями будет санкционирована и введена для преподавания старая, ставшая уже пустой и бессодержательной логическая трескотня, которую, однако, разжевал, как промокашку. Фриз. ведь не может же быть в Баварском королевстве столь жалкого преподавателя гимназии или реальной школы, который держался бы на таком пустозвонстве!

К осени и мои работы, составленные для лекций, будут иметь более популярную и доступную форму и будут приведены в некоторое соответствие с общеобязательными учебными пособиями и с гимназическим преподаванием, ибо я чувствую, что в последнее время, особенно после моей женитьбы, я становлюсь все более снисходительным. Вместе с тем я с каждым годом все больше убеждаюсь в том, что объем преподавания философии в гимназии чересчур велик: кое-что теперь изменилось, поскольку из-за религии отпадает один час. Между тем хорошего здесь, пожалуй, все еще немножко больше, чем следовало бы. Я, конечно, знаю, что преподавание частично будет вестись, согласно высочайшему распоряжению, в виде практических занятии. Но у меня нет ясного представления о том, каким образом можно «практиковать» спекулятивное мышление. В высшей степени трудно проводить практические занятия уже по абстрактному мышлению, эмпирическое мышление ввиду его разнообразия в большинстве случаен вообще рассредоточивает мысли. Это аналогично тому, как учатся читать. Нельзя начинать с того, чтобы читать целые слова, как того хотят сверх-мудрые педагоги, а следует начинатъ с абстрактного, с отдельных палочек. Точно так же дело обстоит с мышлением в логике, где самым абстрактным является самое легкое, ибо оно совершенно едино, чисто и беспримесно. Лишь постепенно можно, упражняя ум, продвигаться к чувственному пли конкретному, когда те простые буквы как следует закреплены в их различии. В связи с этим я вспоминаю, что несколько дней назад я прочитал замечательно написанный третий раздел какого-то учебного плана для народных школ, который является третьим по счету в том же смысле, в каком господь Иисус Христос был третьим относительно купцов и продавцов во храме. Столь же замечательны объяснения, которые я воистину мог бы назвать классическими. Слана бoгy, что простой человеческий разум и серьезное стремление действительно учиться чему-нибудь в конце концов берут верх! Как видно из газет, господин Центнер вернулся1. Вскоре, стало быть, можно ожидать решения относительно Эрлангепа в том смысле, что это дело опять откладывается.

Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 5 февраля 1812 г.

[...] Уже отпечатано девять листов моей «Логики». Перед пасхой отпечатают, наверное, еще двадцать. Предварительно могу сказать лишь то, что эти 25—30 листов составляют лишь первую часть, что они не содержат пока ничего из обычной так называемой логики и что они представляют собой метафизическую или онтологическую логику. Первая книга — о бытии, вторая — о сущности (если вторая вообще войдет в первую часть). Я по уши погряз в этом деле. Ведь нелегко в первый семестр брачной жизни написать книгу в тридцать печатных листов сложнейшего содержания. Однако — injuria lemporum! [несправедливость времени]. Я ведь не академик. Для того чтобы придать моему труду нужный вид, я должен был бы работать еще год, во мне нужны деньги на жизнь! [...]

Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 24 марта 1812 г.

Надежда но дает погибнуть, говорится в Библии, Я бы прибавил: она часто заставляет очень долго ждать. Опять наступила пасха, а дела обстоят псе так же, как и прежде...

На предстоящую пасхальную ярмарку выходит и свет первая часть моей «Логики». Она содержит первую книгу — о бытии, часть онтологии. Вторая книга содержит учение о сущности, третья — учение о понятии. Что касается разработки моей «Логики» для гимназий, то я колеблюсь между этим к разработкой для университетов. Я просто не представляю себе, как мне сделать ее подготовительной или вводной, точно так же как не представляю, как можно написать введение в геометрию, не изложив самое геометрию. В официальных разъяснениях нормативов составления планов школьного обучения, изданных осенью 1810) года, ясно указывается: проводить не систематическое преподавание целого, но лишь практические упражнения в спекулятивном мышлении. Но именно это кажется мне наиболее трудным. Какой-нибудь конкретный предмет или какое-нибудь отношение действительности обсуждать в спекулятивном плане — это то же, что судить о какой-нибудь музыкальной пьесе по генерал-басу. Под практическим упражнением в спекулятивном мышлении я не способен понимать что-либо иное, кроме обсуждения действительных, чистых понятий в их спекулятивной форме, а именно это и есть сама истинная логика. Спекулятивному мышлению может или должно предшествовать абстрактное мышление, рассудочное абстрактное понятие в его определенности. Однако ряд таких понятий опять-таки представляет собой систематическое целое. В гимназическом обучении можно было бы ограничиться этим. И так уж в гимназии философия занимает слишком много места, в низших классах можно было бы обойтись без нее. Я преподаю ученикам абстрактные понятия права, затем понятия морали, а ученики, усваивая их в их определенности, упражняются тем самым в абстрактном мышлении — в формальном смысле слова, но я не могу это еще назвать спекулятивным мышлением. В средних классах я преподаю —в течение целого года— психологию, а на следующий год —логику (согласно вышеупомянутому делению на бытие и сущность), но в психологии я даю лишь учение о сознание. Мне кажется вполне достаточным преподавать в средних классах один год право и мораль, другой — психологию, а в старшем классе — энциклопедию, которая начинается с логики. Только об абсолютном, о безразличии, интеллектуальной интуиции и других упомянутых выше высоких материях еще не должна идти речь (здесь ведь не может быть целью вообще сообщать учащимся абсолютную точку зрении философии). Сущность дела и без того уже содержится и том, что им дается. Как сказано, по этой же причине не может быть никаких упражнений, не относящихся к существу дела и содержанию. Нельзя мыслить, не имея мысли, нельзя понять, не располагая понятиями. Научиться мыслить можно лишь в том случае, если в голове есть мысли, а понимать лишь тогда, когда в голове есть понятия. Мыслям и понятиям нужно точно так же учить, как учат единственному и множественному числу, трем лицам, частям речи, как учат символу веры и катехизису. В атом смысле я мог бы взяться за такую работу. Диалектическое здесь порождает себя само, и в нем именно и заключено спекулятивное, поскольку уже понято позитивное в диалектическом. Диалектические можно было бы преподносить учащимся только эпизодически, причем скорее в виде недостаточности какого-нибудь определения мысли, чем в соответствии с ого собственной природой, так как юношество вас -принимает вначале позитивное содержание. Если бы Вы сообщили мне о Ваших соображениях на этот спет, я бы смог лучше ориентироваться в своих занятиях. У меня уже давно возникла мысль изложить основные принципы теоретического преподавания геометрии. и арифметики, как его следовало бы вести в гимназиях, ибо в ходе преподавания в Иене и здесь я обнаружил, что эта паука без примеси философия, не имеющей к ней никакого отношения, может излагаться более понятно и систематически, чем обычно, когда не видно, откуда все берется и к чему идет, так как но дано никакой руководящей теоретической нити [...].

ГЕГЕЛЬ- НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 23 октября 1812 г.

Вы поручили мне изложить на бумаге и представить Вам мои мысли относительно преподавания философии в гимназии. Некоторое время тому назад я уже сделал на бумаге первый набросок, но у меня не оказалось достаточно времени, чтобы привести их в надлежащий порядок. Но чтобы по откладывать дело и долгий ящик и послать Вам, согласно Вашему пожеланию, хоть что-нибудь по данному поводу, я перепишу их и перешлю Вам незамедлительно в том виде, в котором это у меня получилось после некоторой до-работки. Поскольку текст наложения не имеет никакой иной цели, кроме приватной, надеюсь, он удовлетворит Вас и в таком виде. Разрывы в цепи мыслей, а в еще большей степени то полемическое, что есть тут, я прошу Вас отнести к несовершенной форме изложения, которую я сделал бы более гладкой, если бы поставил перед собой иную цель, чем простое изложение моих мыслей для Вас. Может быть, мол полемика иногда ведется в непринятой форме, поскольку текст и направляю Вам и он никому более не станет доступным из тех, с кем я полемизирую. Но Вы сами сможете увидеть, что это можно расценить как мимолетную горячность, которая овладевала мной при упоминании того или иного взгляда пли манеры изложения.

Помимо этого здесь отсутствует заключительное суждение, так как я сам еще не совсем выяснил себе собственное отношение к предмету, а именно, что, возможно, всякое преподавание философии в гимназиях может показаться излишним, что изучение древних есть то, что больше всего подходит гимназической молодежи и по своей субстанции является действительным введением в философию. Только я по представляю себе, как я, преподаватель философской пропедевтики, могу сражаться со своей собственной специальностью и лишать самого себя куска хлеба? С другой стороны, я как педагог но философии, каковым л должен быть, и как ректор, занимающий официальный пост, должен бы сделать и следующий шаг, объявив всех преподавателей философской пропедевтики в гимназиях ненужными и предоставить им другие уроки или устроить их в другом месте. Но одно обстоятельство тянет меня назад, а именно филология, которая становится целиком ученой и стремится к словесной мудрости. Отцы церкви, Лютер и древние проповедники цитировали текст Библии, интерпретировали его и вообще, пользовались им в свободной манере, причем им ни на грош не было дела до его исторической учености, и, видимо, именно вследствие этого они вкладывали в свои труды много учении и наставлении. Вместо эстетической болтовни о pulcre. qiiain veituste [О прекрасное, как прелестнo!] заметные отклики чего мы слышим и до сих пор, теперь в моде ученость, касающаяся критики слов и метрики. Я не знаю, повлияло ли все это на подчиненный Вам персонал; так или иначе это с ним все равно случится, причем в том и в другом случае с пустыми карманами окажется философия [...]. Передайте, пожалуйста, мои поздравления президенту Якоби в связи с выходом на пенсию. По-кой— лучшее благо на свете, и, если бы я его имел, я вдвойне охотно пригласил бы его приехать в наш город тишины.

Шеллинг дружески навестил меня. При встрече мы не касались философских материй [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 20 декабря 1812 г.

[...] Что касается другого пункта, а именно моей полемики в моих разрозненных мыслях о преподавании философии и гимназиях, то, по-видимому, форма изложения, в которой я выразил своп мысли по этому вопросу, дала повод для недоразумений. И хотел сделать именно так, чтобы Вы не сочли написанное мной направленным против Ваших взглядов и принципов, и — надо же! — именно этим объяснением дал Вам, кажется, повод воспринять дело не так, как следовало бы. Мое объяснение было вызвано только тем, что я при перечитывании текста нашел в нем полемику с теми или иными приемами [философствованния]. И поскольку текст статьи предназначен только вам, то мне показалось, что здесь меньше всего уместна подобная полемика, поскольку в этом письме я оспариваю требования, которые предъявляли мне третьи лица, не Вы. По этой причине я хотел отвести от себя подобное недоразумение относительно того, к чему вел меня сам предмет, вообще отстаивать иные взгляды. Вы, наверное, заметили из содержания текста, что я даже не нахожу нужным проводить разницу между Вами и автором нормативов, ибо Вы сами найдете, что я с ним во всем согласен, за исключением одного пункта — рекомендации спекулятивного, которое в строгом смысле мне кажется слишком трудным для гимназии; я хотел в отличие от него предложить как нечто более реальное преподавание абстрактного мышления. Ибо этот пункт — как нож в моем сердце во время уроков. Без спекулятивного я не в состоянии ни с чем справляться и чувствую трудность всего этого. Однако я нахожу, что кое-где оно уже проложило себе путь, и я утешаю себя мыслью, что если кому-то оно бесполезно, то, там с самого начала овчинка не стоила выделки.

По-моему, идеалом гимназического философствования было бы философствование в духе Цицерона. Но моя природа иная, как у Платона, у которого Сократ, беседуя с молодыми людьми, остается но преимуществу диалектичным и спекулятивным. Собственно говоря, этот пункт объяснения, направленный против спекулятивного, направлен больше всего против меня самого, ибо я не могу обходиться ни с помощью спекулятивного (из-за слушателей), ни без него (из-за меня самого).

Второй раздел первой книги моей «Логики» вышел на днях из печати. Как только у меня будет авторский экземпляр, я пришлю его Вам с просьбой милостиво ого принять [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 21 мая 1813 г.

Я дал поручение книгопродавцу переслать Вам, любезнейший друг, экземпляр 2-й части моей «Логики» (2-й раздел I тома). Долгая задержка моего ответа объясняется этой работой. Это для меня хорошая отговорка. На самом же деле книга была отпечатана ужо в декабре...

Задержанное жалованье за два года мы наконец получили. Это был уже съеденный хлеб, ибо столько же мне, конечно, пришлось занимать в долг. Немало сил пришлось затратить, чтобы выколотитъ эти деньги. Но и в помощи нам была немалая сила — приближались несколько сот тысяч казаков, башкир, прусских патриотов и т. д., и дело пошло. Самое лучшее во всем этом, что мы получили эти деньги без казаков, башкир и прочих превосходных освободителей. Три года назад не было еще нужды в подобной затрате энергии. Тогда было достаточно сотни австрийских ополченцев, чтобы мы получили вес задержанное. Нам живется неплохо только тогда, когда враг близок.

Тесть мой болен с начало декабря. Теперь он ослаб настолько, что всякие, надежды оставлены, сознание его почти уже. бессвязно. Можете представить, как тяжело приходится моей теще и жене в ее положении. У него еще нет состояния отчасти потому, что отец его еще жив, отчасти потому, что основные доходы приходятся на семейный фонд и лично на него, так что они отпадают вместе с ним.

Иена и на этот paз, как видно, много выстрадала.

Прощайте. Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Июрпберг, 23 дек[абря] 1813 г.

[...] Я был бы склонен считать, что освобождение должно было бы освободить от тягот прежней системы; но лучшие времена настанут только потом. То же положительное, что уже произошло, слишком далеко от круга моих интересов, например то, что прежде свободная республика Голландия получила теперь prince souverain [князя-государя] вместо [короля]1.

Я( думаю только о себе. и, если мы получим и добьемься того, чего нам хочется добиться, я буду рассматривать это как сверх меры богатые плоды угнетения, от которого мы избавились, том больше, если здешний пирог засияет былым великолепием. Невзирая на благородный плод новой свободы — право заполнять га-зеты, равно как письма и сообщения до отказа одной только ложью, одно точно: господин фон Гюндероде, нынешний «шеф» (и прежний «шеф») (Schoff — заседатель]) во Франкфурте, написал кому-то поблизости, что он за 8 дней виделся и разговаривал с 3 императорами и многими королями и князьями: подобно Франкфурту (чем теперь положено начало), Гамбургу и т. д. теперь получат особую конституцию Лейпциг, Нюрнберг, Аугсбург, при этом с особыми привилегиями и гарантиями для англичан.

В таких обстоятельствах я присоединился к решению магистрата, здраво обдумавшего всю серьезность нынешних событий, — именно подождать еще 8 дней, а затем пустить все своим, чередом. Пока же воспоследуют несколько — в прежнем и неизменном виде сохранившихся в течение всех революции — нюрнбергских пряников, в полную параллель к каковым смею ставить Вашу дружбу.

Прощайте. Ваш Гегель

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, б января 1814 г.

[...] Не могу не отметить, что у меня последнее время бывают весьма причудливые видения. Поскольку я только что встал после такого сна. то он не дает мне ни о чем толком подумать; придется рассказать вам этот сон, чтобы отделаться от него. Мне представилось, совсем как в жизни, что я нахожусь в большом обществе на диспуте, где два физиолога (мне кажется теперь, что весь сон оттого, что один медик принес мне Ваше письмо) выступали друг против друга, обсуждай преимущества обезьян или свиней. Один объявил себя сторонником филантропизма, рядом с собой имел велеречивого и могучего телом патрона по имени Пиппель и высказал известный физиологический тезис о том, что из всех животных у свиней наибольшее сходство с людьми со стороны органов пищеварения и прочих внутренностей. Другой провозгласи:! себя сторонником гуманизма, всячески принижал сходство со стороны органов пищеварения и, напротив того, возвышал обезьян: ввиду их ужимок, человеческого облика, манер, способности к подражанию и т. д. Патрон Пиппель все хотел пустить в ход и совсем другие вещи, даже юридические — о правах человека, конституции и т. п. Но председательствующий, который на сем торжественном акте как бы играл роль судьбы, на все такое смотрел как на emballage [пустую оболочку] и отклонение, не давал по-настоящему говорить о них и все время держался того, что речь «дет исключительно о преимуществе обоих названных видов. Один сверх умник, сидевший в углу и больше бормотавший себе под нос, спросил председательствующего и тут, как мне показалось, попал в точку: не хочет ли он сказать так, что когда этого самого Пиппель затронут и он загорится — он. готов, как известно, постоять своими штанами и камзолом, — что аристократы этим воспользуются и Пиппелю при этом достанется роль шута, что да и совершится, черт возьми, ныне и присно. Всем им перебежал тут дорогу историк Циюкке с воплем, что бернцам все же ответили из Цюриха, по крайней мере на словах, но что имеется еще много других соображений — и часть их еще выйдет в скорой времени наружу, — на которые пока нет ответа; испанская инквизиция, португальская, монахи и бесконечно много всего испанского и португальского поднимет оружие в его защиту и т. п. Тут я проснулся, и тяжело было мне при мысли, что пора идти в аудиторию читать свой курс права [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХAMМЕРУ Нюрнберг, на пасху [10 апреля] 1814 г.

[...] Развязка еще не наступила. Вчера опять пришла весть о победе 25 числа, что и должно быть развязкой. Но так часто лгали о победе, притом о все более блистательной, чем хуже шли дела, что еще нельзя сказать, не имеет ли эта победа то значение, что союзники только что избегли своей гибели. Наше правительство воспользовалось теперь своей обретенной свободой и явило всему миру и своим подданным cвoю оскорбленную французским игом суверенность. Французский император не терпел, чтобы у небольших держав был свой фельдмаршал (даже «свой» голландский король вынужден был отказаться от такового). Но теперь после такого полного переворота в ходе вещей, после таких блистательных побед, тяжелых испытаний и пролитой крови у нас есть фельдмаршал. Спокойно подождем, будут ли еще какие последствия освобождения и плоды тягостей [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 29 апр[еля] 1814 г.

Не будет неожиданностью для Вас, дорогой друг, что сообщение Ваше о грозящей опасности не оставило меня равнодушным и что жена моя испытала действительный страх. Нам было бы тяжело лишиться тех 300 гульденов, которыми мы обязаны Вам и которые столь благотворим, для нас как дополнение, все завершающее до целого (подобно тому как в каком-нибудь своде больше всего ценят его ключ, — камень не более нужный, чем прочие, — потому что все остальное он обращает в целое)...

[...] Я уже заметил, что публика надеется, а плебс уверен, что город снова станет имперским вольным. Они все надеются на возвращение старого доброго времени; тогда, как выразился один, снова можно будет давать оплеуху за 16 грошей (такова была такса при прежнем правительстве) и получать се (думает другой). Полицейский комиссар (ибо господин директор полиции слишком важное лицо, чтобы заниматься школьными делами) несколько дней назад ответил Вольфу и Бюхнеру (которые подгоняют себя и его, когда я подгоняю их), что через три недели мы все равно уже не будем подчиняться Баварии, так что пусть они подождут с делами. И па самом доле, отчеты о местной школьной комиссии, порученные им еще в декабре, до сих пор не поступали, а у меня была надежда, что школы для бедных откроются в марте!! Если есть какая-то правда в этих слухах (что мне кажется маловероятным), то из глубины души я воскликну: trahe тс post te, trahe me post le! [сначала ты, затем я!). Правда, rector gyiniiHsii и учителя и тогда будут нужны, но нам снизят наполовину жалованье, а во всем остальном утешат обедами и грошами, которые будут всовывать нам в руку. Если бы мы стали получать втрое больше, чем наш нынешний оклад, благодаря угодливости и благодушию, как духовенство, то такие revonue [доходы] были бы для нас менее завидны, чем меньший заработок, но независимый и получаемый без всяких ухищрений. Trahe me post te — так буду я восклицать снова и снова.

Великие дела свершились вокруг нас. Чудовищная драма — видеть, как гибнет небывалый гений. Это самое tragicotaton [трагическое], что только бывает. Вся масса посредственности своей абсолютной свинцовой тяжестью давит тупо и неумолимо, пока все высокое не окажется на одном уровне с этой массой или ниже ее. И поворотный момент целого, причина могущества этой массы, в силу которой она, как хор, остается на сцене последней, на поверхности, в том, что великая индивидуальность сама должна предоставить ей право на это, обречь себя на гибель.

Весь этот поворот в событиях я, между прочим, предсказал, чем могу гордиться. В моем сочинении (завершенном в ночь битвы при Иене) я пишу на стр. 547: «Абсолютная свобода (она описана раньше; это чисто абстрактная, формальная свобода французской республики, вышедшая, как я показал, из Просвещения) выходит из своей саморазрушительной действительности в иную землю (я разумел при этом одну страну) сознающего себя духа, где она, при такой своей недействительности, считается самой истиной, мыслью о чем утешает себя дух, коль скоро он является и остается мыслью, и это бытие, заключенное внутрь самосознания, сознает как совершенное и полное существо. Наличествует новый облик морального духа».

Из тех благодатных потоков, которые должны следовать за великими событиями, как ливень за грозой, уже течет для нас из кофейника крепкий и вкусныи коричневый ручеек кофе, поскольку мы не обязаны уже тянуть суррогатное пойло и на референтские доходы можем приобретать себе настоящий янанский кофе, пусть бог и добрые друзья подольше сохранят его для нас...

...Хотелось бы, чтобы возможным выходом из похмелья в великих и малых делах современности был бы для меня Эрладгсн.

Ваш Г.

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 21 февр[аля] 1815 г.

Не могу противостоять искушению ознакомить Вас, высокочтимый друг, с тем или другим обстоятельством моих служебных дел (если, быть может, что-нибудь дойдет до Вас и покажется странным), чтобы Вы могли в случае необходимости сделать что-либо, помочь мне или способствовать тому, чтобы я в чем-то мог помочь.

Бюджет здешних учебных заведений на годы 1814—15, согласно предписаниям, должен совместно вырабатываться административным и школьным советом. Он не был доведен до моего сведения и без моей подписи был отправлен в Мюнхен. Поскольку я впервые предполагал здесь оказать на него свое влияние (ибо год назад я только что, всего несколько дней, как вступил в реферативную должность, когда дело дошло до бюджета, и мало еще разбирался, в чем суть), то я, коль скоро у меня отнят бюджет, обманут в своих ожиданиях и точно так же вынужден рассматривать этот стратегический ход как гнусный. Я передал администрации свой ректорский реферат касательно бюджета, и, быть может, это я было предлогом для того, чтобы всякое дальнейшее мое высказывание о нем считать излишним, тогда как в качестве референта я предполагал доложить о совершенно иных вещах, чем те, которые я затронул как ректор. Между тем об отзыве администрации я услышал, что его вообще невозможно предать гласности ввиду непристойных нападок на меня. С тех пор как я стал референтом, администратор не пропускает случая, чтобы доносить в комиссариат всякие жалобы, инсинуации и клевету на меня. Это грубый, неотесанный человек; одни из моих нюрнбергских коллег правильнее всего охарактеризовал его как грязного пачкуна. Его доклад, может быть, и не ушел в Мюнхен. Но его отчет, куда я заглянул, тоже, как показалось мне, наполнен намеками и косвенными обвинениями против ректората, и по крайней мере здесь за ним осталось последнее слово. Не знаю также, в какой мере отправленный с этой стороны доклад был написан в соответствии с его мнением. Может быть, так случилось отчасти из деликатности по отношению ко мне, чтобы избавить меня от неприятностей, но скорее так случилось, чтобы вообще обойтись без неприятностей и устранить последствия, так как мне иначе пришлось бы дать ход делу, стало быть, в конечном счете для того, чтобы пощадить администратора. Этот администратор такой добрый нюрнбергский патриот, что полагает (такова его совесть), будто делает нечто полезное, когда по возможности лишает средств Кор[оловские] баварские шкоды и предпочитает скорее ссужать нюрнбергские средства служебной, центральной и фондовой кассе, рассматривая как грабеж все то, что получают Кор[олевские] баварские учителя..

Доклад об организации школ для бедных я передал, наконец, четыре дня назад. Тут речь шла о главном, о 19 строениях, относящихся к учебным заведением, —- администрация попросту обращает их в собственность культа. Я включил в доклад рассуждение об этом, которое господин шеф потребовал убрать, с чем я согласился, так как он показал мне доклад от 3 числа этого месяца, где рекомендуется размежевание школьных и культовых строений...

Что же скажете Вы о моей служебной деятельности? Прошел год и даже больше — и только теперь наконец доклад о школах для бедных, даже не вообще о народных школах! Еще нет годового отчета о народном образовании, и нет об учительском семинаре! Эти два последних еще и не поступили; так поддерживают нас низшие инстанции. В этих отчетах можно будет привести, наверное, и другие хорошие примерчики!..

Среди всех этих неурядиц ректор Гёсс из Ульма предложил мне меняться местами. Поскольку он не знал о моем повышении на должность референта, что явствует из его расчетов экономической стороны, он видит тут выгоду для меня. Знал он об этом моем повышении и о пожинаемых мной почестях, он бы увидел еще большую выгоду для меня. И на самом деле, если бы честь требовала отказаться совсем от такой тести, то для меня не нашлось бы ничего лучшего, чем такой обмен, если бы оба правительства разрешили его. Но пока я хочу подождать окончании конгресса. О нем мы слышим теперь разговоры: parLuriunt... [рождают... горы мышь]1 Единственный результат, который до сих пор появился на свет, — Лаузиц с прилегающей местностью. Dous aver tut omen [господь да отвратит зтот знак], чтобы остальное не было таким же глупым. Вчера я читал в «Moniteur», что герцог Браупшвейт-ский потребовал со своих вновь собравшихся сословий некую сумму денег и, когда те отказали ему, велел арестовать их: хорошее зерцало грядущего. Ландсхут тут заставляют маршировать раком — задом наперед в Ингольштадт. Когда наконец эти величайшие горы закончат свои роды, тогда очередь дойдет и до Вас. Желаю счастья! Пока же цветет partus [рожденный] Иммануил, которого Вы крестили (однако сегодня вечером он кричит страшно) [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 23 ноября 1815 г.

Дорогой друг!

Прибытие Юлиуса в здешние края и соседство его, раз большее невозможно, сердечно порадовало нас... Наиновейшая мюнхенская организация почти уже слишком стара, чтобы еще что-нибудь говорить о ней. Самое существенное — это Ваша вера, что по дойдет до такого, чего уже- нельзя вынести. Это довольно-таки сходится и с моим убеждением, что нельзя нам ждать чего-то такого, что заслуживало бы особой радости. Так уж получается, что бесцветная и безвкусная посредственность правит нашим миром, по допуская ничего ни слишком хорошего, ни слишком дурного. Поэтому я все же хвалю науки, раз невозможно быть министром: в науках, если делаешь свое дело, пусть получается нечто среднее, все-таки сам так сделал, тогда как по всех других случаях, может быть к несчастью и у господина министра, другие добавляют свою долю посредственного п дурного. Но во всех прочих случаях, относящихся к практической жизни, чисто положительный момент — хорошее жалованье, пока, слана богу, сюда не добавляют бумажек. Поэтому инстинкт здравого человеческого рассудка прямиком идет в атом направлении и забирает в свои рука все прочло интересы дела и чести — вбирает он их и в свой ум, но не очень-то принимает к сердцу. Жалованье — это такой клад, который не сожрет ни моль, ни ржавчина, не пронюхают и не расхитят дельцы.

Вы знаете все то дурное, что теоретические философы говорят об опыте, особенно, что им можно пользоваться для противоположных утверждений и взглядов. Один пример у меня есть в отношении наиновейшей организации. Я высказал свою уверенность в том, что на основании неоднократно полученного опыта теперь уже известно, где и чего недостает, и что отсюда, по-видимому, уже понятно, что лучше и что хуже. Что же, Вы бы думали, вывел отсюда другой? Что опыт только доказал — организаторы не понимают ничего в организации!

[...] С нетерпением жду вторую часть сочинений моего дорогого и несравненного Якоби — жду, чтобы опять вспомнить о философии и зажечься ею. Прошу передать привет оберфинанцрату Роту и его жене и такой же сердечный — Якоби и его сестрам...

Сейчас барабанный бой созывает всех в округе. Через полчаса кронпринц с супругой проедут в Ансбах [...].

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 28 дек[абря] 1815 г.

[...] Моя жена и я сердечно благодарим Якоби за дружеский подарок, вторую часть его сочинении, ее мы получили ненадолго до болезни моей жены. Я прочитал книгу на первый раз, то есть пока ради любопытства, и нашел много справедливого и нового в прекрасном «Дополнении». Это «Дополнение» на всю идею приливает новый свет, все проясняющий своим теплом. Не могу воздержаться и не пожелать любезному старцу, чтобы вся мучительность полемической стороны навсегда пропала для него и сохранилось бы только наслаждение благородством его духа и прекрасной души —ничем не замутненное и доведенное до полноты целое [...].

ГЕГЕЛЬ- НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 5 июля 1816 г.

...Так много всего, что глубоко заинтересовало меня и побуждает к более пространному излиянию. Но слишком много материала, чтобы я мог на сей раз основательнее заняться всем этим, и все слишком важное, чтобы отделываться немногими словами. А потому оставлю все это на другой раз. Всемирные события и надежды, ровно как и то, что происходит в более узком кругу, все это склоняет меня к общим размышлениям, которые отодвигают на задний план частные происшествия, как бы ни занимали они мои чувства. Я считаю, что мировой дух скомандовал времени вперед. Этой команде противятся, но целое движется, неодолимо и неприметно для глаз, как бронированная и сомкнутая фаланга, как движется солнце, все преодолевая и сметая на своем пути. Бесчисленные легко вооруженные отряди Пьются где-то на флангах, выступая за и против, большая часть их вообще не подозревает, в чем дело, и только получает удары по голове как бы незримой дланью. И ничто не поможет им: ни пускание пыли в глаза, ни хитроумные выходки и выкрутасы. Можно достать до ремней на башмаках этого колосса, немного замарать их дегтем или грязью, но не развязать их, тем более стащить с него сандалии бога с подвижными, согласно Фоссу (см. «Мифологические письма» и др.). подошвами, или семимильные сапоги, которые тот наденет. И внутренне, и внешне самая безопасная роль — это, наверное, не упускать из виду идущего вперед; тогда можно даже стоять на месте и во утешение всей многотрудной и ревностной честной компании помогать мазать дегтем — чтобы удержать исполина — для забавы души своей даже способствовать такому серьезному занятию.

Реакцию, о которой все так много говорят теперь, я ожидал1. Она настаивает на своих правах. Laverite en la repoussant, on Tembrasse2 — это глубокомысленный девиз Якоби. Реакция еще далеко отстает от сопротивления, ибо она сама уже целиком находится внутри той сферы, к которой второе, сопротивление, относится еще как нечто внешнее. Желания реакции главным образом сводятся, хотя она и полагает как раз обратное, к тщеславному интересу, к тому, чтобы запечатлеть свой облик на всем происшедшем, на всем, к чему, как ей думается, она питает величайшую ненависть, чтобы затем на печати этой можно было прочесть: это сделали мы. Суть остается все той же, пара цветочков, ленточек и т. п. так же мало прибавляют, как действительный вред, который при этом вносится; ведь и вред этот, если бы он находился даже в иной пропорции к массе по сравнении» с тем, что возможно для него, преходящ. Самая чудовищная реакция, которую мы только видели, реакция против Бонапарта, так ли уж много переменила она в самом существе, в добре и зле, особенно если пройти мимо ужимок и крошечных успехов муравьиных, клопиных и блошиных личностей? И всех этих клопиных личности можно допускать до себя лишь для шуток, сарказмов и злорадства, для чего их и определил господь бог, и никак иначе. Все, что мы можем сделать при таких добрых намерениях его, — это даже и в беде способствовать их совершенствованию.

Но пока достаточно...

Ваш Г.

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Нюрнберг, 12 июля 1816 г

Я еще не ответил Вам, любезнейший друг, на значительнейшую часть Ваших сообщений. В своем последнем письме я хотел рассмотреть только самые общие соображения, которые могут тут возникнуть, а нее остальное, что мне, собственно говоря, ближе к сердцу, оставить до удобного случая. Это остальное касается Ваc и действий против Нас. Мне но приходится говорить, как болезненно перенес я то обиды, которые нанесли Вам. И самое неприятное во всем, что против подобных вещей не видно правовой поддержки ни с точки зрения самого дела, ни с точки зрения личности. А народец, с которым Вы здесь столкнулись, поскольку не может защитить свое дело на путях нрава и разума, не случайно прибегает к насилию властей и здесь ищет помощи для себя...

Я не могу впять в толк, как вообще содержание Вашей прежний докладной записки министерству может быть оставлено без рассмотрении. Если в наших гимназиях, где нет соответствующего лицея, упразднить два старших класса, то нужен какой-то суррогат. Приехавший сюда недавно из другого города студент привез слух, что в Нюрнберге будет учрежден лицей. Пока что существующие лицеи излишни, что доказывают они сами ввиду малого числа слушателей, и Вы давно могли бы отменить их. Но если их сохранять, то правильным следствием будет упразднение двух старших гимназических классов. Тогда речь будет идти просто о названии — называть ли два последних класса гимназическими или лицейскими. Но как же все-таки это делается у нас? Какие силы тут действуют? Есть ли что и этом слухе? Или учащиеся наших гимназии должны переходить в существующие теперь лицеи, чтобы получить подготовку за два последних года, прежде чем поступить в университет, или же они прямо со средней, ступени должны идти в университет? Бот три возможных случая. О котором из них думают? Или вообще но думают о нас? Все три вызовут всеобщий шум о вечном изменении учреждений — главный источник неудовольствии. Последний вариант таков, что не лезет ни в какие ворота. Второй очень возмутит и, несомненно, вызовет протесты. Первый еще и потому маловероятен, что не запрашивались никакие доклады о фотах, площади и пр.; или же все это должно рассматриваться как нечто всеобщее и расходы погашаться на школьной дотащи? Последнее едва ли возможно, с моей точки зрения.

Слишком раннее поступление в прогимназию — это тоже не лезет ни в какие ворота. Возраст и без того но есть положительный масштаб. Важны знания, и такие вещи на практике должны сами собой соразмеряться и уравновешиваться с самой, природой дела. Возможны тут только два варианта: один — что тщеславие удовлетворится, что-то переделав, тем именно, что эти делатели сами сделали, тогда как прежде их тщеславие пребывало в угнетении; а дело при этом устроится независимо от них, то есть в рамках прежнего. Но другим вариантом может быть хаос, о котором очутятся эти деятели с самими собой и с делом. Чем больше беспорядок, тем большее удовлетворение и, так сказать, можно испытывать чувство злорадства. Тут в игру входит нечто такое, о чем я упомянул недавно, говоря о реакциях: эти замечательные лица, выпущенные из своего пленения, являются с чудовищным шумом, с таким мнением, будто теперь все должно стать иначе. Когда же они берутся за дела, все у них постепенно ускользает из рук и, если не считать тщеславия, которое всюду приклеивает свою вывеску, дело сохраняется только благодаря силе инерции. Если Вы видели мой доклад об отделении начальных школ, то Вы, по-видимому, заметили, что я воспользовался этим отдаленным поводом, чтобы говорить о духе, которым проникнуто устройство наших гимназий 2. Обычно возражают против того, что так много времени уходит на латынь. Тут имеется различие между католиками и протестантами. У нас нет непосвященных; протестантизм не до-верен иерархической организации церкви, но заключен единственно во всеобщем уразумении и образованности. Этой точкой зрения я хотел бы дополнить другую — о необходимости более высокой духовной; культуры протестантских священников; дополнение это кажется мне даже самым: существенным. Воспользуюсь удобным случаем, чтобы где-нибудь изложить и развить его. Наши университеты и школы— вот наша церковь. А не священники и богослужение, как в католической церкви. Однако этого вполне пока довольно.

Вы спрашиваете о моей «Логике» — на днях рукопись последнего листа отправится в типографию. У Вас и у Якоби сразу же будет свой экземпляр [...].

ГЕГЕЛЬ — НИТХАММЕРУ Гейдельберг, 31 янв[аря] 1818 г.

[...] Самое ужасное, однако, — это ущерб, который нанесли всему доброму в Германии эти наши любезные земляки. С тех пор как мы швабы, мы так много видели всяких швабских выходок, но не видели еще ничего подобного. Если Вы и здесь заступитесь за нас, то я постараюсь добиться, чтобы Вы получили все номера протоколов вместе со всеми брошюрами адвоката этой земли Паулюса, который уже трудится над опровержением моей [рецензии], вместе со всеми подписанными кем-либо и анонимными апологиями — в награду и одновременно с обязательством прочитать их все от начала до конца. Из них Вам станет ясна и степень вероятности, насколько эти отцы народа были действительно близки к завершению дел, когда их разогнали в последний раз. Я еще не изучал этот второй период их деятельности и едва ли возьмусь за это, но уж из первого мне стало ясным, что характер таких филистеров в том и состоит, чтобы никогда не приходит к завершению. Но довольно о таком объекте, когда речь надо вести о столь многом, что более близко нам [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Берлин, 26 марта 1819 г.

[...] Что касается нас здесь, то, слава богу, все идет своим чередом. Моя жена приехала сюда с вод все еще больная, а тут новые беды — устраивать в незаконном месте дом, без особой помощи и без друзей, теперь она избавилась от этих тягот.

Вообще же здесь во всем своеобразие. Вновь прибывшего человека такой образ жизни не увлечет: люди разобщены, хотя ведут весьма светский образ жизни, то есть устраивают много пирушек, причем в заранее установленные дни недели, так что за неделю можно быть во многих местах, если кому-нибудь это нужно. Но кроме этих пиршеств, у каждого с трудом наберется еще время, чтобы сделать нужные дела.

Мы живем в домашнем кругу, и я с давних пор не наслаждался таким тихим покоем при сносном достатке. Как профессор я только что успел начать; но остается еще многое сделать и для самого себя, и для занятий. Вчера я закончил [курс], и первые мои строки обращены к Вам. Для Леийцгской ярмарки мне нужно еще написать книгу — мое «Естественное право» по параграфам.

Смерть Якоби помимо личной, боли еще и потому пала тяжелым камнем на душу, что, как Вы пишете, он не раз спрашивал известий обо мне, а от меня из Берлина не получил ничего. Всегда чувствуешь себя одиноким, чем больше гибнет этих старых великанов, на которые привык с почтением смотреть с юности. Он был одним из тех, кто определил поворотный пункт в духовном образовании эпохи и индивидов; для мира, в котором мы мыслим свое существование, он служил твердой опорой. Будьте столь любезны напомнить обо мне мадмуазель Якоби; Вы будете лучшим толкователем моих чувств к нему как к человеку и моего переживания его утраты. Для Вас и для семьи Ротов эта утрата будет невосполнимой потерей. Ротам и Меркелю, если он еще в Мюнхене, прошу Вас передать самые дружеские наши поклоны и заверить их, что, хотя я так долго и не писал им (что, впрочем, я сделаю в ближайшее время), их дружба и доброта ко мне остаются самым живым моим воспоминанием. [...]

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Берлин, 9.6.1821.

[...] Вы хотите, наверное, услышать и о моих делах. Вы знаете, что я приехал сюда, чтобы быть в центре, а не в провинции. И в этом центре мое положение, как я чувствую, вполне удовлетворительно, даже успокоительно, в связи с моей служебной деятельностью, а также и одобрительными настроениями в верхах. В последнем отношении мою должность можно пояснять сравнением с одной баварской. У вас, если я правильно помню, есть так называемые expositos1; такая должность есть и здесь. Кроме того, Вы знаете, что профессор философии — это прирожденный expositus. Демагогические беды я перенес без потерь, правда но без опасений перед очернителями, кливетниками и т. д., пока не прочитал письма Ветте и не познакомился ближе с некоторыми индивидами, отчасти демагогически настроенными, отчасти же с теми, кто вел дела против них, и, таким образом, увидел, с одной стороны, все ничтожество и вполне заслуженную судьбу одних, с другой же — справедливость властей, проявившуюся, правда, при столь туманных обстоятельствах не с самого начала, а в конечном счете; и увидел и еще больше (так, с прошлого года для моих лекций держат репетитора; дело его — слушать мои курсы и по четыре часа в неделю консультировать по ним — с 400 талерами годового содержания; он был арестован по подозрению в демагогии, и десять недель днем и ночью при том в заключении находился жандарм4). Вновь возникшая опасность, надеюсь, не коснется меня. Несколько педель назад (причиной был «дин ничтожный тип) король своим кабинетным указом возложил па министра ответственность за то, чтобы впредь в прусских университетах не читалась натурфилософия Океана или подобные учения, ведущие к атеизму и совращающие молодежь. Вы сами можете порассказать о таких бедах. Я в это лето читаю философию религии, и совесть моя при этом чиста. Вы ведь знаете, я, во-первых, боязливый человек, во-вторых, люблю покой, и мне совсем не доставляет удовольствия наблюдать из года в год, как надвигается гроза, хотя бы я и был убежден, что на меня упадет самое большое несколько капель из этой дождевой тучи. Но Вы ведь знаете и то, что, находясь в центре, можно в виде преимущества иметь более правильные сведения обо всем, что готовится, и быть более уверенным в своем деле и своем положении; и в конце концов — по о конце мне нечего еще сказать Вам, даже и Вам, поскольку нет еще и начала!

Вот Вам подробный и как будто верный очерк моегo положения. О дальнейших моих занятиях Вы будете узнавать из печатных трудов. Но и с этим я не тороплюсь чрезмерно

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Берлин, 18 июля 1822 г.

[...] Я, правда, надеюсь получить наилучшие вести о здоровье Вашем и Вашей жены и узнать, что с этой точки зрения Вам не требуется путешествие. Но для укрепления здоровья таковое всегда полезно; а Ваша былая подвижность, наверное, не покинула Вас еще настолько, чтобы я не мог надеяться, что однажды Вы отправитесь в Мекленбург и при этом посетите и нас. Маленькую поездку совершу этой осенью и я хотя бы потому, что я получил на нее деньги от министра, не говоря уж о том, что я приглашен в Петербург в обществе г-на Франца фон Баадера; в противном случае я остался бы здесь, чтобы работать. Зимой я буду читать философию всемирной истории; для этого мне надо еще многое обозреть.

Прилагаю несколько листков, написанных как предисловие2. Эти слова, касаясь философии, теологии, христианства, по преимуществу посвящены предметам Ваших интересов, п я хотел бы, чтобы Вы одобрили их принципы. В таких материях вообще можно ожидать согласия лишь немногих. Но хуже всего приходится с разумными понятиями о материях государственных; однако я в печати засвидетельствовал, что и не хотел лучшего приема со стороны этого разглагольствующего о свободе сброда3. Но и не следует беспокоиться об этих посторонних вещах..

Прошу вручить экземпляр оберфднанцрату Роту. Передайте привет мой и моей жены ему и мадам фон Рот. Хотел бы особенно поблагодарить за подаренные сочинения Гамана, столь интересные для меня [...].

ГЕГЕЛЬ - НИТХАММЕРУ Берлин, 9 августа 1827 г.

Но могу упустить возможности, предоставленной мне профессором Герхардом, переслать с ним несколько строк для Вас, мой дорогой старый друг, причем для меня это не просто возможность переправить Вам письмо — ведь она всегда есть, но и случаи, который побуждает меня писать, он может побудить и Вас писать ответ. Время от времени я слышал приятные вести о Вас, Вашей жене и детях, также и к Вам приезжали отсюда знакомые, которые могли рассказать о нас. Из газет я могу заключить, что Вы, должно быть, только что вернулись с франкского генерального синода. В этой связи я помню, что Вы обещали статью для ваших критических ежегодников о предметах, связанных с этим синодом1. Мы ждем ее с нетерпением. Довольны ли Вы заседаниями? Мне они скоро показались слишком учеными по сравнению с намерениями первоначального плана. Однако мы, немецкие ученые (философы, к счастью, не относятся к ученым), тяжелы на подъем и нас трудно вынести из состояния учености, основательности и копания в своем предмете. Я хотел приняться за Гамана, но жду появления восьмой части с необходимыми комментариями2. Передайте мои лучшие пожелания оберфинанцрату Роту и мою признательность ему за любезную присылку продолжения3.

Мы большей частью без зависти, а я прямо-таки с удовольствием следим за тем, что у Вас в Мюнхене в области наук и искусств становится более оживленно. Признаться, я не льщу себя ожиданиями чего-то высокого, так как в моей памяти еще живы тамошние обстоятельства, которые я когда-то хорошо знал; но, разумеется, все это не останется впоследствии без значительных результатов. Передайте привет господину фон Баадеру (его «Философии религии» я в данный момент еще не имею в своем распоряжении, но думаю, что вскоре раздобуду). Чем занят Лихтенталер? Вы, по всей вероятности, уже получили или вскоре получите экземпляр второго издания моей «Энциклопедии». Из Гейдельберга Вам должны были переслать его 12-го числа прошлого месяца.

Этой осенью Вы встретите в Мюнхене некоторых из берлинских естествоиспытателей 4. Мы им очень досадили одной статьей в нашем «Ежегоднике» — как Мархейнеке теологов, так и я обидел тут сразу все четыре факультета5. Их раздражает начинающееся брожение дрожжей, которые я во многих случаях внес в их доморощенный рассудок и в образовавшиеся там затвердения.

Будьте здоровы! Тысячи и тысячи приветов любезной Вашей супруге, столь же сердечный привет Юлиусу.

Преданный Вам Гегель

Примерно через 8 дней я попытаюсь предпринять путешествие в Париж и Нидерланды.